Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

3

Следовало бы Ицхаку радоваться, что прелестная и образованная девушка обращается с ним как со своим товарищем, чего не было с ним никогда. Ведь до своей алии в Эрец Исраэль не разговаривал он ни с одной девушкой, кроме сестер, да и в Эрец не довелось ему говорить с девушкой. Мы упоминали уже, что друзья у Ицхака были, а подруг – не было. Но именно то, что должно было его радовать, огорчало его, ведь сердце упрекало его и напоминало: принадлежит твоему другу она. Говорил себе Ицхак: ну что такого я делаю? Я только разговариваю с ней. Отвечало ему сердце: ты уводишь ее сердце от него. Замирал Ицхак, пораженный: неужели оттого, что я разговариваю с Соней, я увожу ее от Рабиновича? Говорило ему в ответ сердце: лучше тебе уйти от нее, пока вы не сблизились чересчур. Подумал Ицхак и сказал себе: может быть, надо мне отдалиться от Сони, но не так сразу.

Эти прогулки превратились у них в привычку. При встрече подавала она ему руку, и они шли вместе. Вначале они гуляли по людным улицам, потом стали сворачивать в сторону, потом стали ходить в сад барона, тот самый сад, в котором нашел Ицхак свое спасение, когда увидел его старый барон и помог ему заработать на хлеб. Однажды увидел его барон, прогуливающимся с Соней. Приветливо встретил его, и сорвал цветок, и подал Соне. И не только барон был приветлив с ним ради Сони, многие были с ним приветливы из-за Сони, ведь немало молодых людей ухаживало за ней, а она оставила всех и встречается только с ним. Естественно, что можно было испытывать чувство удовлетворения. Однако под кажущимся удовлетворением таилась скрытая тревога.

4

Как-то раз прошла целая неделя, а он не встречал Соню. Решил Ицхак: пойду к ней! Не успел выйти – как пришла она к нему. Странными были те минуты. Был вечер, и зажженная лампа стояла на столе, и на столе лежала книга. Незадолго перед этим читал Ицхак в этой книге то ли выдуманную, то ли невыдуманную историю. Дверь была и открыта, и не открыта. И раз, и другой бросал Ицхак взгляд на дверь. Вдруг оказалось, что Соня стоит в комнате. И все кругом – ничто, и нет ничего, кроме Сони.

Странная была Соня в эту минуту. Рот ее был приоткрыт, и язык облизывал губы. Открыла книгу и положила ее. Взяла стакан и поставила его на другое место. Ицхак обратился к ней и не получил ответа. Замолчал, и она не почувствовала. Встал и усадил ее на стул, а поскольку у него был только один стул, сел на кровать. Правильнее было бы, чтобы он сидел на стуле, а она – на кровати, потому что стул был сломанный, и с непривычки тяжело было сидеть на нем. Но Ицхак не привык к таким гостям, как Соня, и не знал, как надо было поступить. А так как всегда трудно сидеть без опоры и гораздо проще лежать, он почти лежал на кровати.

Лежал он и поглядывал украдкой на Соню. И она тоже смотрела на него. Смотрела на него и отводила глаза, отводила глаза и смотрела на него. Покраснел он, поплыл туман у него перед глазами, и забилось сердце. Протянул он руку в сторону Сони, как человек, не понимающий, что ему делать, или, может быть, хотел намекнуть ей, Соне, чтобы она села рядом с ним на кровать, ведь сидеть ей на стуле конечно же неудобно. Подошла она и села рядом с ним. Он почувствовал, как разливается сладкое тепло; переживание, которого никогда не знал он прежде. Соня все еще молчала. И он молчал тоже. Подумал он, что нехорошо молчать, и сказал ей: «Вот уже несколько дней я не видел тебя». Сказала она: «Не видел ты меня». Сказал он: «Не видел я тебя. Почему?» Сказала она: «И сейчас я удивляюсь себе, что пришла сюда». Сказал он: «Почему ты удивляешься?» Сказала она: «У меня и в мыслях не было идти к тебе». Сказал он: «А почему же ты вдруг решила?» Сказала она: «Разве есть смысл в расспросах этих?» Взял Ицхак ее руки в свои, как будто испугался, что может потерять ее.

Руки ее горели огнем и жгли ему руки и сердце. Голова ее почти легла на его плечо. Выпрямился он, и погладил ее по голове, и положил ее голову, как камею, на сердце. Потом поднял ее голову и поцеловал. Это был поцелуй, который хранился на его устах с момента смертельной агонии его мамы. И Соня поцеловала Ицхака. Но поцелуй этот не был девственным поцелуем.

После полуночи пошел Ицхак провожать Соню. Небо было глубокого синего цвета, и множество звезд застыло на нем, и земля была мягкая, как ковер. Это – песок Яффы, который днем осыпается под тобой, а ночью превращается в шелк. Пахнет морем, и плавно покачиваются его волны. Недалеко от берега движется корабль. Мы не знаем, кто плывет на нем. В любом случае Сониного друга нет там. Далеко, за тысячи километров от Эрец Исраэль, скитается он с места на место и не находит для себя места.

Вернемся к Ицхаку. После полудня встретила Соня Ицхака на улице. Опустил Ицхак голову и хотел свернуть в сторону. Ощутил он двойной стыд в эту минуту: за то, что опозорил Соню, и за то, что опозорил их общего друга. Лицо Ицхака залилось краской, и глаза затуманились. Улыбнулась ему Соня, и взяла его ласково за руку, и спросила: «Почему не видим мы тебя?» Спросил Ицхак сам себя: что значит, не видим мы тебя? Ведь еще не прошло дня с того часа, как она была у меня? Он еще размышляет над ее словами, а уже поднялась горячая волна и захлестнула ему сердце, как в то самое мгновение, когда голова ее лежала у него на груди.

Часть двенадцатая

Ицхак и Соня

1

С тех пор привычки Ицхака изменились. Начал он следить за своей одеждой и бриться дважды в неделю, один раз перед субботой, как все, и один раз в середине недели. Есть у него заказ – возвращается после работы домой, моет лицо и руки с мылом, переодевается в чистое платье, перекусывает чем-нибудь и бежит к Соне. Нет у него работы – читает книгу, много спит, купается в море, приводит в порядок комнату и готовится к свиданию с Соней – ведь вечером она придет. И когда приходит, она встает на цыпочки и запрокидывает голову назад, шляпа слетает с нее, и она растягивается на кровати и закрывает глаза. В этот момент белые пуговицы на ее блузке излучают свет, а веснушки на ее лице темнеют. И он подходит, и садится рядом с ней, и пересчитывает пуговицы на ее блузке, и говорит: «Одна, и еще одна, и…», – так до восьми. Сосчитал правильно, тут она говорит: «Хорошо сосчитал», – и дает ему плату за его старание. Ошибся в счете, тут она обнимает его и говорит ему: «Никогда не учил математику?» И так как невозможно учить математику между делом, то они оставляют свои упражнения в счете и так сидят, пока она не высвобождается из его объятий и не говорит: «Зажги лампу!» Он отпускает ее, и зажигает лампу, и стелит скатерть, и приносит тарелки, и ложки, и вилки, и ножи, и они съедают вместе все, что он приготовил в течение дня. Смотрит Соня и смеется, что он ведет себя, как хозяйка дома, – не так, как те, что едят с бумаги, в которой приносят еду из магазина. А за то, что она над ним смеялась, просит прощения, но не так просит прощения, как те, что целуют до одури, а прижимается своим ртом к его рту, и волоски на ее верхней губе, незаметные обычно, своим скольжением доводят его до изнеможения. Поев и попив, выходят они гулять. И по дороге отдыхают на берегу моря или на песчаном холме, который называется Холмом любви, а иногда заходят в кафе «Хермон» и едят мороженое.

2

Кафе «Хермон» расположено в конце Неве-Шалом рядом с улицей Буструс. Входят в него через проходную комнату, где днем у входа сидит, согнувшись над зеленым плетеным столом, черный, как смоль, человек, а на столе – ассигнации и монеты, большие и маленькие, как у всех менял, сидящих на улице у входа в дом и пересчитывающих деньги. Поскольку нет у нас за душой ни гроша, оставим его и займемся кафе, в котором по вечерам стоит его владелец. Лицо его – красное, как медовый пирог, и борода его пылает, как бутон гранатового дерева, а его разноцветные глаза с изумлением взирают на каждого входящего и выходящего или наблюдают за мухами, толкущимися перед ящиком со сластями. Тот, кого достали жажда или голод, но нет у него свободного времени, заходит и ест и пьет стоя. Есть у него свободное время – проходит во дворик с выложенным морскими раковинами полом. И маленькие столики и плетеные стулья, выкрашенные в зеленый цвет, расставлены между пальмами, и на них льется свет фонарей, которые не зажигают только в лунные ночи, когда их свет не нужен.

Кафе это не похоже на арабские кафе с кальянами, граммофонами и попугаями, не похоже и на кафе в Лемберге со столовыми приборами из серебра и фарфора, с официантами, одетыми как господа. Но есть здесь одно преимущество: куда бы ты ни взглянул, ты видишь писателей и учителей, чиновников и общественных деятелей. Одни пьют прохладительное, другие пьют что-нибудь горячее, и платок повязан у них на шее, чтобы впитывать пот. Некоторые беседуют о Менделе, и в старости остающимся прежним Менделе, и о Бялике, замолчавшем и не публикующем ни одного стихотворения. Неподалеку от них сидят другие знаменитости ишува. Одни расхваливают Одесский комитет, другие ругают немецких евреев за то, что те завладели фондом Керен Каемет и считают Эрец Исраэль чем-то вроде падчерицы сионизма. Эти говорят о епархии известного мецената, эти обсуждают споры в Петах-Тикве и распри в Беер-Тувье. Одни вспоминают, как «Хапоэль Хацаир» атаковал в одном из своих выпусков Дизенгофа и АПЕК, а другие вспоминают рабби Биньямина, у которого даже статьи на злободневные темы полны поэзии. Тут же сидят остальные посетители. Одни играют в шахматы, другие наблюдают за ходом игры. Взгляд одних прикован к шахматной доске, другие провожают взглядом шахматные фигурки. Над ними нависли советчики, знающие, куда надо двинуть фигуры и куда не надо. Поодаль от них, у стены кафе, стоят люди без пиджаков и воротничков, играют в бильярд, маленький мальчик бегает и собирает шары, разлетающиеся во все стороны. Гул поднимается от раковин, которыми выложен дворик, как будто живые существа, прежде жившие в них, поднимают крик под твоими ногами. Тем не менее покой царит во всем дворе, будто вся безмятежность мира сосредоточилась здесь.