Наследник - Владимир Малыхин

голос:

— Побойтесь бога, друг мой! Ведь огел не ловит мух. Расскажите-ка лучше нам о погядке

гасположения дивизиона в случае пгогыва двух взводов вгажеских танков.

От него они услышали и такую, сказанную к подходящему случаю, историческую справку из

Петровского решпекта о параде: "...а сзади идут каптенармусы, лекаря, костоправы и прочая

нестроевая сволочь..." — Что касается меня, — сказал, улыбаясь, майор, — то я на месте Его

импегатогского величества заменил бы последнее слово более лояльным — "Гать" (Рать).

Часто он повторял им слова Максима Горького о том, что талант — это вера в свои силы. — В бою

это особенно важно, — говаривал он. Они любили его уроки и в классах, и в поле.

Артподготовку преподавал им майор с мушкетерскими усиками и бородкой по прозвищу Арамис.

Выражаться он любил высоким штилем":

— Артиллерия — это математика, баллистика, техника! Артиллерист должен иметь точный глаз

художника и острый слух композитора. Он должен метко разить врага и по слуху определять мелодию

сражения. А слуховой эффект массированной артподготовки, когда на километр по фронту бьют сто-

двести орудий! Это же Бетховен! А вспомните артиллериста Наполеона! Его залп по Тулону спас

революционный Париж! Это же апофеоз артиллерийской науки побеждать!

Будучи урожденным ленинградцем, он очень любил свой город и прекрасно знал его историю.

Однажды он сказал:

— А знаете ли вы, товарищи курсанты; что Великая Октябрьская революция тоже началась с

артиллерии. Да, да! Именно так! Двадцать пятого октября семнадцатого года в двадцать один час

сорок пять минут по приказу Военно-Революционного Комитета канонир по фамилии Смолин

произвел холостой выстрел с Катерининского бастиона Петропавловской крепости. Это был

условный сигнал. Вслед за ним последовал второй выстрел из шестидюймовки "Авроры ", который

был уже сигналом к штурму Зимнего.

* * *

Весь август стояла удушливая жара, нещадно пекло солнце, словно намеревалось спалить и без

того уже поникшие, пожухлые степные травы и вконец осушить жалобно журчащие по овражкам

мелкие ручейки. В тот день первый взвод третьей батареи был на полевых занятиях по тактике. Их

проводил Ортодокс. Курсанты под "огнем противника" оборудовали огневую позицию и

наблюдательный пункт батареи, рыли ровики для укрытия и снарядов, тянули катушки связи... Кителя

и пилотки у них были мокрыми от пота, песок хрустел на зубах, набивался в сапоги и за воротник,

лица обгорели, мучила жажда. Сам Ортодокс тоже выбился из сил. Он даже позволил себе

расстегнуть на гимнастерке пару верхних пуговиц и на глазах курсантов стянуть сапог и перемотать

взмокшую от пота портянку. Это было настолько необычно для выносливого и всегда элегантного

майора, что даже валившиеся с ног от усталости курсанты повеселели: "Если уж сам Ортодокс

"дошел", значит скоро "отбой". Но пунктуальный майор дал команду "отбой" лишь тогда, когда

задуманный им план занятий был выполнен по всем пунктам. Приказав помкомвзвода построить

взвод, он, вытирая лоб аккуратно сложенным носовым платком, поблагодарил курсантов за усердие

на занятии и, как всегда, не удержался от исторической справки: — Вы сейчас, товагищи кугсанты, —

устало пошутил он, — напоминаете мне сувоговских чудо-богатыгей после их гегойской атаки

Чегтового моста... Всегда помните слова нашего великого полководца: Тяжело в учении — легко в

бою. — Разбор занятий он пообещал провести в следующий раз. — А сейчас газгешаю заслуженный

вами пегекуг с дгемотой, после чего товагищ стагшина поведет вас на не менее заслуженный вами

обед.

С этими словами он, прощаясь, картинно приложил кончики пальцев к козырьку фуражки. Перед

тем, как выйти на проселочную дорогу к училищу, Ортодокс долго отмывал свои пыльные хромовые

сапоги в протекающем неподалеку мелком и мутном ручейке.

После его ухода курсанты сбросили кителя, стащили запыленные сапоги, расстелили потные

портянки и распластались на траве. Виктор лежал на спине, закинув руки за голову и глядел в

бездонное голубое небо, по которому медленно плыли кудрявые облака. Глаза слипались, хотелось

уснуть, но он старался бороться со сном, уплывая мыслями домой, в детство. Ему вдруг вспомнились

слова песни двадцатых годов, которую иногда в часы дружеского застолья любил завести Георгий

Николаевич: "Как родная меня мать провожала". Виктор тяжело вздохнул, вспомнил, как провожали

его на вокзале мать и Маша и повернулся на бок, мечтая вздремнуть самую малость. В этот момент он

почувствовал толчок в плечо. Толкал его лежащий рядом Илья Глейзер:

— Витька, гляди, — проговорил он, — чтоб я умер, если сюда не топает наш Жмурик...

"Жмуриком" они называли нового командира взвода, молодого лейтенанта с вечно прищуренным

взглядом. Он окончил недавно это же училище и был оставлен здесь в должности командира

курсантского взвода. Поговаривали, что причиной тому было его родство с одним из штабных чинов в

Приволжском военном округе. Курсанты его не любили за прищуренный взгляд и мелочную

придирчивость. Помкомвзвода, бывший фронтовик и старшина по званию, как говорится, спал и

курей бачил...

Увидев привычным недремлющим оком приближающегося к ним лейтенанта, он проворчал

известную российскую замысловатую присказку о боге, душе и матери, быстро вскочил и, натягивая

сапоги, прокричал: "Подъем!"

Не успевшие еще толком перевести дух, а потому злые, как черти курсанты, бормоча крепкие

слова, наматывали непросохшие портянки и натягивали на плечи такие же влажные еще кителя. Но

когда "Жмурик" приблизился, взвод уже был одет, обут и стоял по стойке "смирно". Старшина четко

доложил, что первый взвод третьей батареи окончил полевые занятия по тактике и приготовился

следовать на обед. Лейтенант принял рапорт, прошелся взад-вперед вдоль строя, похлопывая

сломанной веточкой по голенищу. На этот раз обошлось без внеочередных нарядов за небрежный вид.

Последовали его команды. Взвод дрогнул, подровнялся, качнулся как молодой лесок под порывом

крутого ветра и с места строевым шагом — по кочкам и рытвинам пыльного поля. Такова была воля

Жмурика", который считал, что "строевым" курсанты должны уметь шагать не только на учебном

плацу, но и в поле.

Когда взвод вышел на проселочную дорогу, лейтенант крикнул:

— Запевай!

Виктор понял, что дело за ним. Но он молчал. Рот пересох, в ногах гудело: "Да и вообще... пошел

он к едрене-фене этот чертов "Жмурик" — подумал тогда Виктор, — что я, заводной?"

Лейтенант выждал с минуту и опять приказал:

— Запевай!

Виктор молчал.

— Та-ак, — проговорил "Жмурик", — значит приказ командира для Вас не закон? Хоро-шоо. Тогда

поступим по-другому. Взвод бегом!

— Курсанты с трудом пробежали трусцой пару десятков метров и устало перешли на шаг.

— Запевай! — опять приказал лейтенант.

Виктор молчал. "Жмурик" побагровел, нервно расправил под поясом складки гимнастерки и,

усмехаясь, приказал:

— На месте бегом, арш!

Некоторое время взвод "бежал на месте".

— Витька, запевай! — шептали курсанты, — замучает гад.

— Запевай, не выпендривайся...

Виктор не желал петь, да и хотелось доказать, что он тоже человек. Но ребята просили... И сам он

чувствовал, что власть и сила не на его стороне. И неожиданно для всех и самого себя он запел

песню, которую до тех пор никогда в строю не запевал и которую случайно вспомнил несколько

минут назад, лежа в жесткой траве и глядя на медленно плывущие облака в высоком голубом небе:

Как родная меня мать провожала,

Как тут вся моя родня набежала.

А куда ж ты, паренек? А куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек, да в солдаты!

"Жмурик" скомандовал:

— Шагом марш! — и взвод опять зашагал по дороге. Курсанты Виктору не подпевали, они не

знали слов этой песни. Один лишь старшина знал отдельные слова и пытался подпеть. Лейтенант шел

по обочине дороги, прислушиваясь и что-то соображая. Виктор пел очередной куплет:

В Красной Армии штыки, чай найдутся.