Русские современники Возрождения - Яков Соломонович Лурье

Алексин в 1472 г.), не давал ему «выхода» (дани), пошел на Русь. Не сумев перейти Оку, где заранее были расставлены русские войска, он двинулся на запад, к притоку Оки — Угре, надеясь на соединение с польско-литовскими войсками короля Казимира. Началось «стояние на Угре». В то же самое время против Ивана III выступили его братья удельные князья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий, недовольные тем, что великий князь после смерти Юрия Васильевича Дмитровского в 1472 г. и завоевания Новгорода в 1477–1478 гг. не дал им (как это было принято делать прежде) части новоприсоединенных земель. Андрей и Борис заявили об отказе от своей вассальной зависимости от старшего брата и переходе под суверенитет Казимира. Но Казимир не пришел на помощь Ахмату (неожиданно Ивану III помог противоягеллонский заговор его двоюродного брата Михаила Олельковича — того самого, на которого московский государь возлагал вину за «новогородскую измену» 1471 г); а переправы на Угре, как и на Оке, были своевременно заняты русскими войсками. Некоторые из бояр Ивана III, доставшиеся ему еще от отца, уговаривали князя пойти на уступки хану. Иван 111 колебался, но старший сын князя Иван Молодой, ростовский архиепископ Вассиан и, что еще важнее, московские горожане, грозившие восстанием, потребовали решительных действий. Иван III помирился с братьями (согласившись отдать кое-какие земли) и двинулся к Угре. Тем временем наступили ранние морозы, Угра стала, и тут выяснилось, что ханские войска, рассчитывавшие на быструю победу, не готовы к зимней кампании — «наги, босы, ободралися». Ни татарские, ни русские войска в бой не вступили, и «стояние на Угре» окончилось бесславным отходом хана, после которого о прежних вассальных отношениях уже никто и не заговаривал — даже сын и наследник Ахмата.

Все было не так ярко и торжественно, как в рассказе «свода 1448 г.» и последующих летописей о Куликовской битве, по то, что произошло, имело поистине историческое значение. Рахманы, описанные Ефросином, не имели «царя». У русских он был: хана Золотой Орды именовали в летописях и других памятниках не иначе, как «царем». За ордынского царя веками молились митрополиты и священнослужители, и старые сподвижники Василия II недаром отговаривали его сына от войны с царем — война эта могла считаться нарушением присяги, данной предками Ивана III. Именно против ссылок на необходимость соблюдения древней «клятвы царю» выступал в 1480 г. ростовский архиепископ Вассиан Рыло, напоминая, что эта «клятва» была дана предками Ивана III «по нужде» и «разрешая» князя от нее. Солидарен с Вассианом был в этом случае и Ефросин, молившийся в сборнике, составленном в начале 80-х гг., о митрополите и ростовском архиепископе, «о державе, о победе» великому князю Ивану Васильевичу, его сыну Ивану Ивановичу и братьям-князьям, «о избавлении братьи нашей, иже в пленении, о поспешении, о пособленнн, о укреплении христолюбивого воинства…»{91}

Насколько близка была кирилло-белозерскому книгописцу эта тема, видно из того, что даже переписывая библейское сказание о Самсоне, Ефросин неизменно называл иноплеменников, которым выдала Самсона его жена, «злая львица» Далила, — «татарами»{92}.

В ноябре 1480 г. власть царя Орды над Русью кончилась. Одна из частей ефросиновской утопии как бы стала реальностью: подобно блаженным рахманам, русские не имели больше царя. Осуществилась и одна из главных идей «Нестора XV века» — иго, длившееся почти два с половиной столетия — перестало существовать.

Ефросину, как и его современникам, могло казаться, что наступают новые времена.

ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ ДЬЯК

Переписчик и автор «Дракулы»

Вторую часть этой книги мы начнем так же, как и первую, — с произведения беллетристики нового времени. Роман, о котором мы будем говорить теперь, был написан в конце XIX — начале XX в. английским писателем Брэмом Стоукером и назывался он «Дракула».

Роман Стоукера, переведенный в начале века на многие языки (в том числе незадолго до революции и на русский — он произвел сильное впечатление на Александра Блока), вскоре потерял популярность и был бы наверное забыт, если бы не новое искусство — кинематограф. В 1922 г. немецкий режиссер Ф. Мурнау поставил на основе этого романа фильм «Носферату», а затем (особенно с конца 50-х годов) стали появляться все новые и новые кинематографические «Дракулы»; число их во всем мире приближается к сотне. Кино вновь возбудило интерес к роману; он стал переиздаваться, даже с комментариями.

Чем же эта книга привлекла читателя? Дракула в романе принадлежит и нашему времени, и средневековью. Когда герои романа после многих приключений находят мавзолей рода Дракулы, один из саркофагов этого мавзолея оказывается пустым. Обитатель этого саркофага, грозный князь и воевода, некогда завоевавший славу в борьбе с турками, покинул могилу и стал вампиром-вурдалаком, чтобы всюду, от Трансильвании до Англии, сеять смерть и плодить таких же «не-мертвых» вампиров.

Большинство наших читателей не читало книги Стоукера и не видело фильмов о Дракуле, и, пожалуй, это небольшая потеря. На пороге XX века, когда писал Брзм Стоукер, вампир, пьющий кровь прекрасных женщин, может быть и казался воплощением ужаса; сейчас он выглядит совсем бутафорской фигурой — XX век знает темы пострашнее вурдалаков.

«Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых», — говорит сторож при морге в записных книжках, которые вел в 1936–1937 годах Илья Ильф.

Но князь Дракула не был только плодом вымысла Стоукера — он действительно существовал и правил в восточной Валахии (Румынии) XV века и прославился там и в соседних странах своей жестокостыо. На родине его звали Владом Цепешем, т. е. «Прокалывателем», «Сажателем на кол» (это был излюбленный им вид казни), а в венгерских, немецких и других землях «Дракулой», что означало «дракон», «дьявол». Дракула был не сказочным вурдалаком, а как раз тем живым, который куда страшнее мертвых.

В чем же смысл сказаний о Дракуле, появившихся в эпоху Возрождения и странным образом воскресших пять веков спустя? При всем отличии Дракулы XV в. от «Дракул» XX века у них есть одна общая черта — они внушают ужас. Дракулой можно стращать — и стращать тех, кто заслуживает кары.

Именно так воспринимал образ Цепеша-Дракулы классик румынской литературы Эминеску — еще до Стоукера и независимо от него. Для Эминеску Цепеш был не фантастической, а исторической фигурой; он хорошо знал сказание XV века о том, как грозный государь призвал к себе на пир, а потом сжег всех бродяг и нищих страны. Такую же казнь поэт призывал и на головы современных ему паразитов — любителей «золота и праздности»:

О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв,

Раздели их на две