Вирсавия - Торгни Линдгрен

И это было единственным утешением для Вирсавии — что Давид никогда не говорил с Фамарью. Если бы они начали говорить друг с другом, Вирсавия решила бы, что сама она окончательно отвергнута.

Нет, говорил он только с Вирсавией.

_

Писец, я, царица Вирсавия, избрала Авессалома. Он подарил мне Корвана, павлиньего голубя.

Нет, не так, совершенно не так!

Ты думаешь, всякое произнесенное мною слово истинно и должно быть записано, но ты не знаешь меня!

Я думаю, что он избран. Но не знаю почему.

Он такой красивый, он подмигивает мне, он вытягивает шею и зовет, ласково и задушевно, прямо в сердце мое, он рисуется и поет, чтобы я ни на миг о нем не забыла.

Нет, не Авессалом! Голубь!

Он так застенчив, и благороден, и уверен в себе, движениям его не свойственна нетвердость или небрежность, обликом он строен и крепок, как столпы царского дома, голова его всегда бдительно вскинута, будто страж на верху башни.

Нет, не голубь! Авессалом!

Он единственный, кто осмеливается стать спиною к царю Давиду. И единственный, кому это дозволено. Когда говорит с царем, он всегда стоит у окна и следит, чтобы взгляды их не встречались, он смотрит на Иерусалим, как будто город уже принадлежит ему. И отвечает он на вопросы царя коротко и уверенно, голосом тихим, но ясным. Однажды я слышала, как он сказал царю: когда придет мое время.

Именно так: когда придет мое время.

Казалось, это разумеется само собой: однажды придет его время, и ничье другое.

Но я думаю, что его избранию надобно немного посодействовать.

Вот что я забыла сказать, а значит, осталось не записано: он самый красивый мужчина, какого довелось мне видеть.

Фамарь — его сестра.

Мать их, Мааха, дочь царя Фалмая из Арам-Гессура была, говорят, прекраснейшею из царских жен.

Я видела ее один-единственный раз, тогда она уже потеряла и волоса свои, и зубы, и лицо у нее было в язвах, и скоро она умерла, вид ее вызывал отвращение.

Прежде чем он встретил тебя, Вирсавия, не было у него супруги прекраснее, чем Мааха. Так мне говорят. Так мне говорят все и каждый.

Авессалом один истребил десять амаликитян у Селы в стране Едомской. Истребил с помощью меча своего. Так ведь и они были с мечами. Их головы и их верблюдов он доставил в Иерусалим. И он сам говорит: теперь не осталось в живых никого из колена Амаликова. Я не знаю.

Мне бы хотелось знать, почему выбор мой пал на Авессалома.

Он мой сверстник. Я — женщина, родившая пятерых сыновей. А он еще молодой мужчина, чье время придет.

Бедра у него узкие, а грудь широкая и мощная, в правом ухе у него золотая серьга, но видно ее, только когда он отводит назад пышные свои кудри, часто он держит плащ свой в руках или набрасывает его на одно плечо; облеченный лишь кожаным поясом на чреслах, он невыносимо привлекателен, кожа у него смуглее, чем у Давида.

Тот, кто придет.

Нет, не Амнон. Он человек самый обыкновенный. Если станет он тем, кто придет, — дом наполнится советниками, все мужчины сделаются приставниками, ведь он так щедр сердцем. Никто не имеет столь великого множества друзей, как Амнон. Он не ведает меры ни с женами, ни с друзьями. Но врагов у него нет. У царя непременно должны быть враги. Без врагов властвовать невозможно. Враги даруют могущество.

В кругу друзей своих Амнон иногда говорит: мой друг. И тогда он имеет в виду Ионадава. Ионадав — друг, остальные же только приятели.

Ионадав — скиталец, никому не известно, где он живет, он и сам этого не знает, большею частью он ночует в доме Амнона. Он сын царского брата, отцом его был Самай, брат царя Давида.

Он блестящий и гладкий, будто медное зеркало.

Почему я так говорю?

Ведь он всегда блестит от пота. И не имеет никаких особенных отличий, душа его как бы отполирована, нет у него своего нрава, он будто глина, перед тем как рука придаст ей некий образ. Он таков, каким его хотят видеть, и поэтому — никакой, даже удивительно, что у него вообще есть имя. Ни в каких обстоятельствах нельзя сказать: вот таков Ионадав.

Вот именно таков есть Ионадав.

Он друг Амнона. А собственный его друг — Шевания. Амнон поверяет самые свои сокровенные мысли Ионадаву, Ионадав же поверяет их Шевании.

Моему Шевании.

Бедный Шевания. Он давно уже не отрок. Но не смеет стать мужчиной. Тогда в Равве мужественность вырвалась из него смертоносною горячкой, и он задержался в росте. Голос у него сделался низким и глубоким, в пении его голос и голос Давида скользят теперь обок друг друга, щеки его покрылись бородою, и он ходит к блудницам, так сказал Мемфивосфей.

Но Шевания до сих пор говорит:

Я отрок, играющий пред царем на кинноре, я отрок, утешающий царя Давида.

Вместе с Ионадавом он пьет вино. И временами тоже гостит в доме Амнона. И все, что Амнон рассказывает Ионадаву, Ионадав рассказывает Шевании, а Шевания рассказывает мне. Ему необходимо рассказать это кому-нибудь, ибо он пьет участие, как другие мужчины пьют вино и воду, он думает, что пьяная эта болтовня знаменательна и чревата важными последствиями.

Вот что я забыла сказать об Ионадаве: он потеет от страха. Подобно тому как земля каждое утро покрывается росою и страхом пред наступающим днем, так Ионадав постоянно покрыт потом. Он страшится всех людей. Оттого и силится внушить всем, что он их любит.

Оттого он и вправду должен всех любить.

На шее, на цепочке, он носит бога, безликого бога, это может быть какой угодно бог. С кем бы Ионадав ни говорил, он может сказать:

Да, это твой бог. Это — Бог.

Может быть, это действительно Бог, я не знаю.

Амнон рассказал Ионадаву, Ионадав — Шевании, а Шевания — мне: каков Авессалом с женщинами.

Авессалом ходит к женщинам лишь по необходимости, оттого что надобно ему освободиться от желания. Единственное, чего он хочет, это избавление, а более ничего, и, достигнув его, он тотчас встает с постели и без слова привета или благодарности быстро уходит прочь, и взор свой тотчас устремляет в другую сторону.

Вот он каков.

Слышишь ли, как он зовет?

Видишь ли, как он рисуется? Видишь, как шея, напрягшись, трепещет от горячности?

Нет! Не Авессалом!

Голубь!

_

Амнон стоял на кровле своего дома, когда впервые поистине увидел Фамарь, сестру свою. Девушка вышла во двор позади царского дома, она купалась и теперь утиралась большим льняным полотенцем, волоса ее колыхались. И Амнон вдруг увидел, до чего же она красива, прежде он всегда смотрел на нее как на дочь своего отца, как на сестру, которую царь взял к себе, дабы украсить свой дом.

И он тотчас призвал Ионадава.

Ты видишь ее? — спросил он.

Да, отвечал Ионадав. Это сестра твоя, Фамарь.

Я вижу не сестру, сказал Амнон. Я вижу женщину.

И Ионадав согласился: без сомнения, она была женщиной.

Странно, сказал Амнон, я даже не знаю, есть ли у нее мужчина.

Царь Давид запретил ей иметь мужчину, он желает, чтобы осталась она нетронутой, пока он жив.

Амнон побледнел лицом, вся кровь отлила от щек, он дрожал будто в лихорадке.

Ты видишь?

Да. Вижу.

Волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.

Да.

Зубы ее, как стадо выстриженных овец.

Да.

Ланиты ее, как половинки гранатового яблока.

Да.

Я должен овладеть ею.

Тут Ионадав тоже задрожал, но от страха, только от страха. Он стиснул пальцами бога, висевшего у него на шее, пот катился со лба его и туманил взор.

Неужели твоя любовь всегда должна быть желанием? — сказал он.

Иной любви не бывает.

Тебе бы надобно смешать твою любовь со страхом и ужасом, начал было Ионадав. Тогда бы желание нипочем не возникло.

Страх, и желание, и любовь, сказал Амнон. Я не могу их различить, нет в душе моей такого порядка. Иногда я начинаю дрожать от горячки, и только.

Господь это запрещает, простонал Ионадав. Он истребит тебя.

Не может Господь быть таковым, жалобно сказал Амнон. Мудрость Господа есть любовь. Он глаз не сводил с Фамари, а она продолжала утираться.

Царь велит побить тебя камнями.

Мой отец милосерд. Никто не знает о любви так много, как он.

Именно поэтому, вздохнул Ионадав. Именно поэтому.

Что он хотел этим сказать, было совершенно непонятно.

Фамарь наконец вытерлась досуха, обернула льняное полотенце вокруг себя и исчезла в царском доме.

Тут Амнон обнаружил, что он не в силах стоять на ногах, пришлось другу Ионадаву обхватить его стан правой рукою и отвести, если не сказать отнести в его комнаты, желание так обессилило Амнона, что он едва мог поднять голову, руки у него дрожали, и дышал он хрипло и трудно.

Друг уложил его на постель и принес чашу свежего вина, сдобренного смолою мирры. Амнон выпил это вино и заплакал.

Плакал он так сильно и безутешно, что ничего не слышал и слова сказать не мог.