Вирсавия - Торгни Линдгрен

Да. Ты теперь получила, что хотела, сказал он, о чем мечтала в девстве своем, теперь мне более нечего тебе дать.

Ты обещал защищать и охранять меня.

Я был болен. Я умирал. Я бредил.

Ты должен взять меня в жены. Царь отдаст меня тебе.

Ты внушаешь мне отвращение, сказал он. Лепешка твоя превосходна, ты же сама подобна квашне и смердишь квасным тестом. Уйди, я не желаю более видеть тебя!

Прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.

Господь отдал тебя моей власти. Что я мог сделать?

Ты мог бы любить меня братской любовью.

Я любил. Любил тебя тою любовью, какою наполнил меня Господь.

Ты наверное знаешь?

Да. Я совершенно уверен.

Долго молчала Фамарь, только тихо плакала. А потом сказала, уткнувшись лицом в колени свои, будто спрашивала себя, собственное свое тело:

Каков же тогда Господь?

Почему ты спрашиваешь об этом?

Я спрашиваю не тебя. Я просто спрашиваю.

Я никогда не видел Его, отвечал Амнон. Я знаю Его лишь по Его делам. Но как будто бы Он страшен. Страшен и всесилен.

И он добавил:

Он так переменчив, что я перестал страшиться Его.

Ты совсем не знаешь Его. Только пользуешься Его именем для поругания и обмана.

А ты похожа на Авессалома, сказал Амнон. Прежде я этого не видел. Но теперь вижу. Ты воображаешь, будто Господь избрал тебя! Будто Он в неисповедимой своей благости намерен возвысить именно тебя.

Авессалом — избранный! — вскричала она. Он избранный, а не ты!

Уйди! — вскричал Амнон. Уйди и никогда больше не попадайся мне на глаза! Избран ли я, нет ли, я не знаю и не хочу знать, я просто хочу быть человеком почтенным и свободным!

И тогда встала Фамарь с постели и поспешно облеклась в свои длинные одежды, она по-прежнему была красива, ни я, ни Ионадав не заметили, чтобы в ней что-нибудь переменилось, и она взяла испачканную кровью простыню, и сунула ее под левую мышку, и убежала прочь, больше она ничего не сказала, даже плакать перестала, и поспешила прямо сюда, в дом Давидов. Она прячется в покое Мемфивосфея.

Это все?

Да. Все.

Пойди к Фамари и вели ей переселиться в дом Авессалома, пусть она раздерет девичьи свои одежды и посыплет пеплом непомерно блестящие свои волоса, пусть скажет там, что довольно будет ей и простой кладовки, недостойна она теперь человеческих покоев, и пусть она все расскажет Авессалому.

Будет исполнено.

После этого ты вместе с Ионадавом пойдешь к царю, и вы скажете ему, что дело ваше касается царства и того, кто придет, и сообщите ему непреложную правду о дочери его Фамари и об Амноне, его сыне.

Ионадав лежит больной и плачет в доме Амнона, сказал Шевания, нет у него сил подняться, и тем паче нет сил говорить какую бы то ни было правду.

И исполнил Шевания то, что велела ему Вирсавия.

И царь покачал головою, он сидел с маленькой свирелью в руках, и меж тем как он слушал рассказ, лицо его ужасно побледнело, дыхание стало тяжелым, как у овна во время стрижки, и он переломил свирель своими пальцами, а напоследок сказал то, что должен был сказать, сказал то единственное, что было в его власти:

Я бессилен.

Потом он торопливо взглянул по сторонам, будто желая удостовериться, что, кроме Шевании, никто не слышит его, и прошептал: не говори об этом Вирсавии! Она не выдержит, недостанет у нее сил вынести такое бессилие, ее бедное женское сердце разорвется!

Но позднее он сказал другое, и прозвучало это так, как будто бы он смутно вспомнил, что и ей должно искупить какую-то неисповедимую вину: нет, иди к Вирсавии и скажи ей правду! По какой причине следовало бы именно ее оберегать и охранять, не вправе она оставаться от этого в стороне, никто из живущих не бывает праведным или невинным, заставь ее выслушать все!

_

Писец, может статься, из этого получится песнь.

Славлю я Господа, ибо Он научил руки мои брани и сражению, Он щит мой и убежище мое, Он подчиняет мне народ мой.

Что есть человек, что Ты помнишь его? Человек подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень.

Фамарь. Дочь моя Фамарь. Кто угодно мог похитить ее от меня. Она была овечкою, которую никто не стерег. Я был пастырем ее, но я не стерег ее, слишком я любил ее. Теперь же она потеряна для меня навеки. Я принес ее в жертву.

Писец, помоги мне запомнить: я должен принести овна в жертву ради Амнона, жертву вины, жертву ради того, кто совершает грех, забирая себе посвященное Господу.

Я не соблюдаю жертвоприношения так, как должно. Помоги мне запомнить это, писец. Наверное, теперь, когда стал мне различим предел лет моих, я думаю, что пожертвовал достаточно. Эта мысль отвлекает меня, и я пропускаю мои жертвы. Вирсавия говорит: ты владеешь всем, оттого и нечего тебе пожертвовать. А я бы пожертвовал всем, чтобы вновь стать таким же молодым, как Амнон. Или Авессалом.

Я не накажу Амнона. Я не в силах этого сделать. Господи, молю Тебя, не наказывай его!

Лишь Тебе пристало наказать его. Господи, убей его гневом Твоим, если нет иного выхода!

Приклони небеса Твои и сойди; коснись гор, и воздыбятся! Избавь меня и спаси меня от вод многих!

И Авессалому не положено наказывать его за то, что обесчестил он Фамарь. Авессалом — наказующий. В его жизни нет даже самой малой лжи, нет обмана, он никогда не колеблется. Надобно мне запомнить: принужден я запретить Авессалому поднимать меч на Амнона!

Вирсавия к трапезе не придет, она велела сказать, что останется в своих покоях, от печали по Фамари, от печали по Амнону, от печали по Авессалому. Она останется с Соломоном.

Соломон упрашивал меня подарить ему носилки из дерева ситтим и слоновой кости.

Нет, я не смеюсь. Этот жуткий звук, который ты, увы, толкуешь столь превратно, возникает у меня внутри, горло мое сводит судорогой от безутешности и бессилия, язык мой трепещет от сознания всех противоречий, которые невозможно соединить и которые все же непрерывно соединяются, ибо Господь без устали сплетает и сплавляет их между собой. Прошу тебя, забудь об этом!

Мне должно обратить ненависть мою к Амнону в кротость. Должно простить ему. Ведь он просто совершил мое деяние. Это я в нем обидел Фамарь. Ах, как ненавижу я моего перворожденного, любимого сына! Как омрачают душу мою ненависть и любовь!

Господи, пошли молнии Твои во мрак любви и ненависти и развей его!

Нечистую Фамарь я отныне видеть не желаю. Я должен сказать душе моей: она умерла. Окаменело сердце в моей груди, я горюю о ней, будто она самое дорогое мое дитя. Она и есть самое дорогое мое дитя.

Когда наступит ночь, я буду спать на земле, как зверь или как бедный отрок-пастух. Я — пастух, потерявший драгоценнейшего из ягнят моих.

Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши — как искусно изваянные столпы в чертогах. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом, да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших до самой пустыни; да будут волы наши изнемогать под своею поклажею;

да не будет ни расхищения, ни пропажи,

ни воплей на улицах наших.

Блажен народ,

у которого Господь есть Бог!

Да, писец, поистине сложилась у меня песнь.

_

Стрелять из лука научил Вирсавию Авессалом. Он натянул львиную шкуру между двух столпов во дворе позади дома своего, бывало, Нафан или Мемфивосфей тайком пробирались туда, чтобы посмотреть на них, Мемфивосфей сидел в носилках, которые на самом деле принадлежали Вирсавии, и оба спрашивали себя, зачем она упражняется в этом бесполезном искусстве.

Авессалом стоял позади и короткими возгласами руководил ее: левую ногу чуть больше вперед! выше локоть! откинь голову назад! на тетиве только два пальца! нет, держи лук вровень с глазами! — он никогда не спрашивал, для чего понадобились ей эти уроки, по его приказу она долгими часами неподвижно стояла с натянутым луком, чтобы преодолеть дрожь в руках. Он и лук ей подарил, деревянный, оплетенный кручеными льняными шнурами, с тетивою из сдвоенных бараньих жил, стрелы же были из тростника, с бронзовыми наконечниками.

Но когда Фамарь пришла в дом Авессалома, а сама она и Шевания подробно рассказали ему все об Амноне, на первое утро после того он не помогал ей упражняться, нет, тогда он сам стал на место стрельца, Вирсавия же в изумлении наблюдала, как пускает он стрелу за стрелою в глаз натянутой львиной шкуры, и ни одна не прошла мимо цели, и Вирсавия очень хорошо знала, в чей глаз он метил на самом деле, чью пустую кожу мысленно видел пред собою.

Лев? — думала Вирсавия. Это бы должен быть осел.

Нет, Амнон не лев. Авессалом.

А потом, когда он десять раз опустошил свой колчан, и настрелялся досыта, и перекинул лук через плечо, она спросила:

Когда ты это сделаешь?