Вирсавия - Торгни Линдгрен

Сохранил?

Все, что будет избрано, сначала надобно сохранить. То, что отбрасывают прочь, никогда не будет избрано. Пусть Ионадав скажет Амнону еще и это: сначала будешь сохранен, потом избран.

И Шевания пошел к Ионадаву, а Ионадав пошел к Амнону. Тот лежал в постели и не притронулся к вину, поданному другом, и даже хлеба не просил. Однако внимательно выслушал хитроумный замысел, который изложил ему Ионадав.

Без твоего дружества мне бы этого не выдержать, сказал он.

Никто из тех, кого я знаю, не окружен большим дружеством, чем ты, отвечал Ионадав.

Царь Давид тотчас понял, какая болезнь одолела Амнона, это недомогание было знакомо ему так же, как прокаженному знакома белая, будто покрытая инеем кожа и гнойные язвы.

Кто она? — спросил царь.

Никто, ответил Амнон.

Ты должен сказать мне, кто она. Ты получишь ее, я дам тебе ее в подарок из моих рук, кто бы она ни была.

Она тень Господа. Тень, что царит в обители мертвых.

Тень Господа?

Да.

Тень Иеговы?

Да.

Ты думаешь, дело обстоит так?

Да, отче, именно так.

Она — это Господь? — испытующе и с некоторой неприязнью спросил Давид.

В обители мертвых все мы превращаемся в тени, устало и безучастно объяснил Амнон. И Господь тоже.

Я принес тебе виноградную лепешку и мед.

Спасибо, отче, сказал Амнон. Но я сыт моею мукой.

Капельку меда? — предложил Давид.

Нет, даже этого не хочу.

Щеки Амнона потеряли обычную свою округлость, а тучные складки под глазами его превратились в глубокие борозды, где крупными каплями собирались слезы.

Я постился, сказал царь. Но я всегда совершал это посредством голода, ведь именно голод сообщает посту его благочестивое содержание. Если человек не голодает, Господь не укрепляется его постом.

Ионадав приносил мне вино, сказал Амнон. Но я был не в силах пить вино.

Поститься без голода и жажды бессмысленно, заклинал царь, с тем же успехом ты мог бы и есть и пить.

Мне и жить не хочется, сказал Амнон. Душа моя жаждет лишь смертной прохлады.

И увидел царь Давид бессилие свое и решил предаться бессилию, на это сил у него достанет, он страшился того, что скажет Амнон, если принужден будет открыть, кто она, та, что навлекла на него это отчаянное желание, не имел Давид мужества услышать ее имя. И он наклонился к постели, с мучительной неохотою положил руку на лоб Амнона и сказал:

Есть ли у тебя какое-нибудь желание?

Кроме твоего благословения?

Я даю тебе его.

Кроме этого? Иного желания у меня нет.

Никакого?

Я мог бы, конечно, придумать какое-нибудь совершенно излишнее желание, только чтобы угодить тебе, тихо простонал Амнон.

Придумай, сказал Давид.

Что ж, в таком случае пусть это будет лепешка. Простая круглая лепешка для дорожного пропитания. Из пшеницы и ячменя.

Он говорил очень медленно, будто с трудом подбирал слова, одно за другим.

Да? — сказал Давид.

Если бы Фамарь, сестра моя и твоя дочь, которая в еще большей мере сестра Авессалома, пришла сюда и испекла лепешку, может статься, это ненадолго послужило бы мне утешением.

Когда произнес Амнон ее имя, царь вздрогнул и тотчас отнял руку от потного его лба.

Мне следовало заставить его произнести имя, думал царь. Но я позволил ему сказать это по собственной воле, почти в невинности. Я бессилен.

Пусть она приготовит лепешку при моих глазах, может статься, я в последний раз порадуюсь жизни, когда увижу, как руки ее месят тесто, и почую запах закваски.

Хлеб последнего пути должен быть пресным, сказал царь, который явственно слышал вожделение, глубоко укрытое в печальном голосе сына.

Этот путь недалек, защищался Амнон. Мне остался всего лишь один шаг до обители мертвых.

Я пришлю ее к тебе, сказал царь. Пришлю сей же час. И муку тоже пришлю. И закваску. Все подарю тебе.

Засим он торопливо поднялся и ушел, взявши с собою виноградную лепешку и мед, единственное, что он оставил, было благословение.

Но прежде чем отпустить Фамарь, он пошел к Господу и спросил у Него совета. Но Господь ответил так, как обычно:

Всякое обещание царя дано пред Богом.

_

Обо всем, что потом случилось, Вирсавия узнала от Шевании; голос его звучал тихо и опасливо, он был в смущении, хотя она ведь все это предвидела, иные слова он старался как бы скрыть в покашливаниях и запинках, избегал и всех описательных мановений, какими обыкновенно сопровождал свою речь.

Фамарь замесила тесто у постели Амнона, вся комната наполнилась ароматом зерна и закваски, пальцы у девушки были нежные и проворные, однако ж и сильные, казалось, в особенности эти непорочные и вместе на удивление искушенные пальцы привлекали внимание больного, они сгибались и выпрямлялись в естественных, равномерных движениях; когда она погружала их в тесто, слышалось легкое пыхтение, а когда вытаскивала, тесто отзывалось шипящим чмоканьем, которое шло не иначе как от сочности его и влажности. Она дышала в ритме своих движений, и щеки ее рдели будто гранатовые яблоки.

Ты понимаешь?

Да, понимаю. Продолжай!

И вот слепила она лепешку, круглую лепешку с глубокой ямкой посредине, выложила ее на сковороду и пошла к печи, что позади Амнонова дома, Амнон к этому времени уже так взволновался, что, когда она покинула его, впал в беспамятство. Ионадав кропил ему лицо алоем, а я растирал елеем грудь его, но очнулся он, лишь когда Фамарь возвратилась с испеченной лепешкою. И она спросила:

Преломить ли мне ее? Голос у нее был тихий и хриплый, она все еще тяжело дышала.

Да. Преломи, сказал Амнон.

И она взяла лепешку из сковороды, и преломила ее, и спросила: положить ли ее пред тобою?

Нет, сказал Амнон, подай мне ее из твоих рук.

Потом он велел нам оставить их наедине, его и сестру его Фамарь, и мы вышли от него, Ионадав и я, мы вправду тихонько удалились, ибо мы тоже чувствовали, что и нас вот-вот одолеет эта постыдная горячка; и то, что я могу сообщить тебе в продолжение, а пожалуй, и в завершение этой истории, почти необъяснимо.

Да, я понимаю. Я знаю тебя, Шевания. Продолжай!

Она подошла к его постели, в правой руке она держала преломленную лепешку, а левой стянула на груди одежду свою, и лепешку она протягивала так, как протягивают пищу плененному хищнику, лепешка благоухала, как хлебная нива под полуденным солнцем.

Подойди ближе, сказал он. Подойди и сядь на мою постель.

И она подошла и села, но осторожно, на самый краешек, будто готова была в любое мгновение снова встать, и спросила: правда ли, что ты умрешь?

Теперь уже не умру, теперь ты со мною.

Но это была правда?

Да. Я бы умер.

Отчего же теперь ты не умрешь?

Ты пришла ко мне с хлебом жизни.

Но ты не ешь хлеб.

Иди, ложись со мною! И мы вместе будем есть хлеб.

И он притянул ее к себе, так что она поневоле легла рядом, и на лицо его вновь вернулись краски, и руки вновь обрели силу, она лежала на спине, и, будто щит, держала пред собою преломленную лепешку, и спросила: ты воспитан священниками, и ведом тебе закон Господень, скажи мне: разве Господь не запретил это?

Она бросила в него имя Господне, будто окованное медью копье.

Нет, закон Господень не говорит об этом ни слова.

Истинная ли это правда?

Господь мне свидетелем, сестра моя: ни слова!

Я еще девица.

Да. Ты сохранена ради меня. И я избрал тебя. Прежде бываешь сохранен, а потом избран.

Девство сообщало моей жизни ее ценность. Если отнимется у меня девство, я потеряю особенное мое свойство.

Для меня ты всегда останешься непорочной сестрою!

Отец мой отринет меня.

Все отцы отрекаются от своих дочерей, когда те лишаются девства.

Я хочу остаться чиста.

Это происходит быстро. Ты не успеешь сделаться нечиста.

Даже Господь не прострет надо мною руку Свою.

Я буду защищать и охранять тебя всю жизнь. Ты будешь моею царицей. Быть мне навеки проклятым, если не останусь я защитой тебе и крепостью до дней глубокой старости!

И алчными своими пальцами он совлек с нее одежды, и обнажил ее срам, и притянул ее к себе, и взял ее, совершил он это как в лихорадке, судорожными, неловкими движениями, она плакала и жаловалась, но он не слушал ее, все произошло так быстро, что он вряд ли успел осознать звуки, которые она издавала; можешь ли ты, царица, сказать мне, каково в сущности различие меж любовью и поруганием?

Нет грани меж любовью и поруганием.

Потом он вскочил с постели, вся бледность его исчезла, он был как молодой олень, нагой и блестящий, и он тотчас принялся есть лепешку, которую Фамарь уронила на пол, Господь поистине сотворил с ним чудо, и он сказал: ты сука, Фамарь! Такая же, как и все остальные!

Теперь все миновало, жалобно воскликнула она.

Да. Ты теперь получила, что хотела, сказал он, о чем мечтала в девстве своем, теперь мне более нечего тебе дать.