Вирсавия - Торгни Линдгрен

Когда ты это сделаешь?

И он отвечал:

Я никогда не спешу. И сделаю это в надлежащее время.

Пред Давидом имя Фамари не упоминали никогда. Зато Амнона упоминали постоянно, ведь он по-прежнему был в помыслах царя живым и сущим, но вход в царский дом был ему заказан, на трапезы его более не звали, и в скинию Господню он с царем теперь уже не ходил. Фамарь уничтожилась, он же сохранил свое имя.

В кладовой Авессаломова дома, где Фамарь с тех пор жила, родила она сына, зачатого Амноном. Но Авессалом велел немедля отослать младенца прочь, и имени ему не нарекли, ибо должно ему вовеки пребывать нечистым, даже обрезания он не получил; по приказу Авессалома один из слуг ночью отнес ребенка в долину сынов Енномовых и подарил Молоху, ночной ипостаси образа Господня, пожирателю детей, во мраке от Бога не оставалось ничего иного, кроме гнева Его и хищности, да, сын Фамари никогда не принадлежал к живущим.

А Соломон подрастал, был он тих и кроток и почти всегда улыбался, в одиннадцать лет он получил от царя овечье стадо и двух пастухов, и поехал с Мемфивосфеем в Хеврон увидеть овец своих, и сам сосчитал, сколько их было, — сто. Единственный из царских сыновей он умел сосчитать и назвать количество своих овец одним числом.

У всех царских сыновей были овечьи стада, подаренные царем Давидом. Он знал, что все возвращается к истоку своему и, быть может, однажды семени его должно будет вернуться из Иерусалима на пастбища окрест Вифлеема, царская судьба подобна любви женщины, вот пусть овцы и ждут, чтобы семя его не погибло от голода.

Вдобавок очень важно было, чтобы царские сыновья имели собственный скот, из коего они могли жертвовать Господу.

Когда наставало время стричь овец, садились царские сыновья на своих мулов и ехали к стадам — присмотреть, чтобы все прошло как должно, чтобы не осквернили руно и не растратили и чтобы уши всех годовалых ягнят были помечены надлежащим образом; все вместе они переезжали от одного стада к другому, и были с ними их слуги, и в открытых повозках везли вино, и разные плоды, и музыкальные инструменты, а иной раз и танцовщиц, и при последнем стаде устраивали они праздник в честь стрижения овец: стригли свои волоса и взвешивали их, и волоса с головы Авессалома всегда перевешивали волоса десяти других, вместе взятых; они пекли на огне барашков и пили вино, всякое вино, какое у них было с собою, и заканчивался праздник, только когда слуги укладывали царских сыновей на пустые уже повозки и везли их домой в Иерусалим. Они же тогда совершенно не помнили, что видели или слышали, отсюда и пошла поговорка «знать кого-нибудь так, как Давидовы сыновья знают овец своих».

Прежде царь праздновал стрижение вместе с сыновьями, теперь, однако ж, он от этого отступился — хоть и любил овец, но вина более переносить не мог.

Вирсавия часто упрашивала, чтобы он позволил ей ехать вместе с сыновьями, ведь она могла пособить им в счете и запомнить все числа и итоги, она могла взять верхового царского мула и быть им всем вместо матери, и в конце концов она чувствовала себя как бы царским сыном. Но Давид не соглашался, с той поры как она перестала рожать ему сыновей, он, казалось, все больше опасался за жизнь ее и здоровье. Вдобавок Нафан сказал ему, что бесплодность ее — знак Господень, Господь сохранил ее и избрал для некой цели, которая непременно откроется, а ясновидящему откроется уже очень скоро.

_

Писец, я хочу говорить об исполине Голиафе.

Я, царица Вирсавия, не знаю в точности, что думать о Голиафе.

Давид рассказал мне о нем вот что.

Он пас овец отца своего в Вифлееме, три старших его брата находились вместе с войском царя Саула в долине Теревинф, было это во время одной из войн против филистимлян. Отец его Иессей послал его с хлебами и сушеными зернами к братьям и с десятью сырами к тысяченачальнику.

Пока он был у братьев в войске, выступил из рядов филистимских Голиаф, филистимляне и израильтяне как раз стояли строй против строя, и Голиаф глумился и поносил народ Израиля и кричал: Вот я стою здесь один, найдется ли среди вас хоть единственный человек, который дерзнет сразиться со мною, неужели вы все перепуганные ослята и робкие овечки? Если кто-нибудь из вас способен сразиться со мною и убить меня, то мы все покоримся вам, не только я, уже убитый, но и все живые падут перед вами на землю, вы, младенцы, любимчики матерей, скопцы!

И народ израильский отшатнулся в испуге, видя его и слыша его громоподобный голос.

И сказали они Давиду:

Так выступает Голиаф каждый день!

Давид был тогда еще отроком, обыкновенно он говорит: я был как Шевания; и борода у него еще не отросла, и он еще не знал женщины.

Голиаф же поистине наводил страх видом своим.

Ростом он был семи локтей, медный шлем, что носил он на голове, был огромен, как котел, в нем вполне поместились бы два козленка, и броня его весила как две лошади, древко его копья было как столп в царском доме, и только трем воинам было под силу поднять его щит.

Но Давид, увидев, как все войско убегает от Голиафа, сказал:

Какова будет награда его победителю?

Царь выдаст за него дочь свою Мелхолу и сделает дом отца его свободным в Израиле.

Дочь Саула, Мелхола.

Однако же старший брат сказал ему:

Я знаю высокомерие твое, Давид, и дурное сердце твое; ты пришел посмотреть на сражение, посмотреть, как нас тут перебьют. Сей же час иди домой к твоим овечкам в пустыне.

Разгневался на это Давид и сказал:

Я сражусь с Голиафом и одержу над ним победу. Когда я пас овец и, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я умерщвлял его. Да-да, я брал льва за космы и поражал его. Мне ли бояться необрезанного филистимлянина?

И надели на Давида одежды и броню царя Саула, но были они слишком тяжелые и волоклись по земле, так что он лишь с трудом мог ходить.

Нет, сказал он, я пастух и как пастух встречу этого языческого барана!

И взял он свою пращу и посох, который тоже был пращою, и выступил против Голиафа.

А Голиаф закричал:

Что, ты идешь на меня с палкою? разве я собака?

И когда выкрикнул он эти слова, все войско израильское испугалось и отпрянуло на семь шагов.

Давид же взял из сумки своей камень и бросил из пращи, бросил за сорок шагов, и поразил исполина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он замертво упал лицом на землю.

Тогда Давид подбежал, и убил его совсем, и схватил за бороду, и отсек ему голову, и филистимляне побежали.

И три брата Давидовы взяли голову Голиафа за волоса, и отнесли к царю Саулу, и положили у ног его.

Давид сохранил у себя меч и шлем филистимлянина, шлем находится теперь у прачек, они стирают в нем простыни.

А мужи израильские и иудейские, когда увидели, что исполин Голиаф мертв, поднялись, и воскликнули, и гнали филистимлян до ворот Аккарона, Аккарон — это столица филистимская на границе с Иудеей, в горах.

Семь локтей ростом?

Вправду ли мог быть такой человек?

И копье как столп в царском доме? Не сподручнее ли было бы великану, если великаны существуют, бросать совершенно обыкновенное копье, ведь он мог бросить его с силою десяти обычных мужей?

И пращу Давидову он бы непременно должен был распознать, верно? Даже филистимский исполин не может быть столь несведущим, что не распознает пастушью пращу и не ведает, что она сражает огромных хищных зверей!

И почему он даже щит свой не поднял?

Неужели у необрезанного мужа и вправду меньше хитрости и осмотрительности?

Когда царь Давид первый раз рассказывал мне о Голиафе, я преисполнилась ужасом и гордостью. Второй раз я слушала с большим вниманием, ведь я знала уже конец этой повести, и думала:

Слова совершенно те же, только размеры немножко приросли, там на четверть, тут на палец.

Потом-то я сообразила, в чем дело: от царственности Давидовой все рядом с ним прирастает, даже повести, его величие не попускает, чтобы все оставалось таким, каково оно было.

Может статься, Голиаф и был высок ростом. Но все же был он совершенно обыкновенный человек, ведь меч его отковали спустя много времени после его смерти, дабы подкрепить слух об исполинском его росте. И был Голиаф грузен и неуклюж, Давид сразил его камнем из пращи с близкого расстояния и сделал это очень ловко. Но это вовсе не чудо Господне, а подвиг пастуха из колена Вениаминова, и только, деяние, каковое было Давиду вполне по силам.

Вот так я часто думаю теперь о Голиафе, ужасном исполине из Гефа.

Авесалом напал бы на него с мечом. Быть может, сразил бы, быть может, нет.

_

Последний раз упражнялась Вирсавия с луком своим у Авессалома. Теперь она могла пробить двойную кожу с расстояния в тридцать шагов, руки ее и пальцы более не дрожали, когда она стреляла, и она перестала зажмуриваться в тот миг, когда отпускала тетиву.