Вирсавия - Торгни Линдгрен

Зачем она пришла ко мне в Равву? Она сомневается в моей силе?

Она ожидала битвы, она сама так сказала, ужасной битвы. Не мнимой.

Ну, этого ты не пиши.

Она так молода. Молодость ее — бремя на моей старости. Она ровесница моему сыну Авессалому. Авессалом бы мог быть ей супругом.

Нет, не мог бы Авессалом быть ей супругом. Никому, кроме меня, не бывать ей мужем.

Если она велит, чтобы ты, писец, пришел к ней и записывал, тебе должно идти без промедления. Ты будешь писцом и у царицы.

Вот как, я и не знал, что дело уже обстоит таким образом; по твоей улыбке и по твоим кивкам я вижу, что с некоторых пор ты уже стал ее писцом.

Нет, это не записывай.

Да, царь уповает на Господа, Ты идешь навстречу ему, возлагаешь на него честь и величие.

Злоумышляющие бессильны против Тебя.

Против Всевышнего все зло мира как дуновение ветра, как капля дождя в пустыне, благость и гнев Господень истребляют все.

На эти слова Шевания сочинит музыку, это приказ, музыку, чтобы играть на кинноре, и будут воспевать ее в скинии Господней.

_____

Когда Вирсавия родила второго сына, царь Давид нарек ему имя Нафан, что значит — дар Божий.

Однако же пророк Нафан преисполнился опасений: ему, дескать, очень лестно, что царский сын будет носить его имя, но, с другой стороны, это сомнительно и опасно, ведь к пророческому имени прилепляются небесные прозрения, священное безумство и пена на губах, а все это дела и недомогания, которых царственности надобно избегать и от которых воздерживаться.

Ведь все помнят позор, постигший царя Саула, когда он однажды впал в восхищение среди пророков.

И потому Нафан нарек младенцу имя Иедидиа — возлюбленный Богом.

Вирсавия же назвала его Соломоном.

Когда исполнился Соломону год, он уже начал беседовать с Мемфивосфеем и Шеванией.

В два года он умел петь семь из отцовых песней. Голос у него был чистый, звонкий, ну разве только чуть резковатый на высоких нотах, Шевания подыгрывал ему на своем кинноре.

Пять прислужников, нянька, два учителя, пекарь да повар заботились о нем и служили ему. Нянька была из халдейского племени, Мемфивосфей выиграл ее в кости и подарил царю; сама она твердила, что у нее нет имени, Соломон же называл ее Девора, что значит — медовая пчела. Даже и в десять лет он, бывало, сосал ее грудь, хотя молоко в ней давно иссякло.

Когда Соломону сравнялось три года, Вирсавия велела писцу записывать важнейшие из его речей. Первая запись гласила:

По душе мне такое изобилие.

Каждый год Вирсавия рожала ему новых братьев. Она поступала так потому лишь, что было это правильно, и подобающе, и необходимо, хотя ей самой довлело одного Соломона, он был для нее Сыном. Царь Давид нарекал младенцам имена, назначал нянек и давал благословение, а потом забывал о них. На восточной стороне царского дома, неподалеку от жилища Амнона, возле прудов, он приказал построить пять новых жилищ, где поселились его и Вирсавии сыновья. Но для Соломона Вирсавия приказала устроить две комнаты подле своего собственного покоя, сделала она это, разделив стеной комнату Мемфивосфея и заняв одну из двух комнат дееписателя.

Еще четыре года оставался Иоав с войском в земле Аммонитской. Так много времени понадобилось, чтобы по-настоящему взять страну и установить мир, пришлось завоевать еще двенадцать городов, привести к покорности воинственные племена пустынных кочевников, обложить податью овечьи стада, уничтожить селения, снести мосты и стены, спалить оливковые рощи, опустошить виноградники, отправить мужчин рабами в копи земли Едомской.

А всю великую добычу, все вещи из золота, серебра или меди, все вино, все масло, все ткани, и сушеные овечьи сыры, и выделанные кожи, и ограненные камни надобно было разобрать, обмерить, исчислить, взвесить, упаковать и на ослах и на спинах рабов доставить в Иерусалим. Иоав все это исполнял, иной раз нетерпеливо и в сердцах, но в целом все же с надлежащим терпением; тщательность и порядок всегда слагаются из нетерпения и терпеливости, сказал царь, самые могучие воители суть всегда самые великие миротворцы.

Но еще в тот день, когда взял Давид Равву, ковчег Господень возвратился в скинию свою в царском городе.

В Иерусалиме непрерывно возводили хранилища, царь призвал строителей из Сидона и Сарепты; здания эти были простые, с глинобитным полом, кирпичными стенами и дверными косяками и притолоками из тесаного камня, а под ними рыли погреба для вина и масла.

Вирсавия часто останавливалась подле рабов, которые делали кирпичи, это понятное, первоначальное созидание из соломы и глины было ей по сердцу; когда кирпичи вытаскивали из формы и громоздили друг на друга высокими башнями, она как бы угадывала некий таинственный промысел и премудрость в том, сколь умно соединяет вещества это ремесло, потом рабы, укрепив на плечах широкие кожаные лямки, тащили кирпичи к работникам-хананеям, которые возводили стены, — но она не умела ясно выразить, что же именно пленяло ее, что именно узнавала она о жизни и мире через эти задумчивые наблюдения.

На строительствах поклонялись многим разным богам. Все рабы, и работники, и надсмотрщики привезли с собою своих богов, одни носили их на шее, подвесивши к снуркам, другие на время работы ставили их подле себя, третьи имели их при себе лишь в виде некого знания или имени, их боги состояли только из слов и звуков. Пленники из Раввы и те не оставили своего бога в родной земле, они по-прежнему боялись Милхома и молились ему, хотя он предал их, отошел в пустое ничто.

Когда приключалась какая-нибудь беда или неприятность — обрушивалась наполовину возведенная стена, или кто-нибудь защемлял палец, или упавшая балка ломала кому-нибудь ногу, — тогда обращались ко всем этим богам, часто призывали одновременно такое их множество, что уже нельзя было различить отдельных имен, боги сливались в неразборчивый рык или вой, и Вирсавия думала, что этот нестройный, клокочущий хор человеческой боли, эти бессвязные резкие звуки, быть может, и составляли подлинное имя единственного и истинного Бога.

Под вечер, когда царь собирал подле себя своих приставников — было это перед большою трапезой, — приходила и Вирсавия. Никто не ведал, откуда взялось такое обыкновение, должно быть, однажды он пригласил ее прийти, чтобы спросить у нее совета, однажды, один-единственный раз, но с тех пор она всегда была там, хотя прежде никто из жен не присутствовал на встречах царя с дееписателем, и писцом, и священниками, даже Ахиноама не присутствовала. Вирсавия сидела у окна полуотвернувшись, будто показывая, что она не вполне участвует в их беседе, будто присутствие ее всего лишь случайность и никакого значения не имеет. Когда же Давид обращался к ней с вопросом, она всякий раз извинялась за то, что не слушала, она ведь просто бедная женщина, ничего не смыслящая в управлении царством, и просила его повторить вопрос.

Потом она отвечала, очень ясно и без колебания, и писец тотчас записывал ее слова.

Иногда она уходила от ответа, не желала создавать видимость, будто есть у нее ответ на все вопросы, а случалось, вопросы царя были лукавы и туманны, будто он пытался обнаружить изъяны ее мыслей или хотел показать своим приставникам ее слабости. Вопросы и ответы, излишние вопросы и несостоявшиеся ответы были костяшками в их игре друг с другом, издавна это была любовная игра, ведь любовь — поединок, где всякий ответ и всякий вопрос, всякое слово и всякий жест надобно было истолковать, наполнить содержанием.

Об Иоаве и войске она в первые годы не сказала ни единого слова.

Однако же искусством счета она владела лучше царя, даже лучше дееписателя. Ей были ведомы тайны числа шесть и числа десять, Урия научил ее этому, числа были единственное, что Урия более-менее понимал в жизни, и Вирсавия знала связь между письменными знаками и числами, так что могла превратить слова в числа, а числа — в слова; свое число было для Давида, и свое — для любви, и свое — для Соломона, и свое число для Бога — единица, все в мирозданье имело свое число; и она могла сказать, как исчислить размеры и вес и как указать время и расстояние, причем делала она все это без усилия и только в уме, за всю жизнь свою она не написала ни единого слова, не начертала ни единой цифры.

Часто она просила Мемфивосфея испытать ее, придумать загадки и трудности, но душа ее была столь проворна, что едва Мемфивосфей успевал задать свой вопрос, как она уже давала ответ. И он тяжело вздыхал и стонал от восхищения, ведь сам он кое-как мог отличить число два от числа три, но даже единицу, число Господа, он знал нетвердо.

Тот, кто придет после меня.

Порою царь произносил только эти слова и умолкал. И другие тоже молчали, говорить об этом даже туманно, намеками было нельзя, даже Нафан в пророческом безумстве и тот не смел говорить об этом, Вирсавия наклонялась к окну, будто какое-нибудь особенное или тревожное событие во дворе царского дома привлекало ее внимание, будто это было для нее куда важнее бесстрастного вопроса о том, кто придет после него, она знала, что выбор меж царскими сыновьями решится не мыслями и не словами, все роковое и окончательное в происходящем определяют деяния и события, а не слова и мимолетные мысли.