Годы в огне - Марк Гроссман

Главный риск и тяжесть похода несли 228-й Карельский полк и рота саперов, приданная ему.

Авангард не только шел впереди, — в этой глуши камня, воды и леса он пробивал дорогу походу, и все, чего опасались бригады, прежде всего угрожало полку.

228-й избрали на этот пост не случайно. Сформированный из рабочих и добровольцев Питера, он потерял в непрерывных боях почти все старое ядро, но сохранил несгибаемый дух революции.

Именно карельцы первые перемахнули Уфу возле деревни Айдос и кинулись на каменные окопы 44-го пехотного полка белых. Разбив его наголову, пленили жалкие остатки уцелевших и, без остановок, бросились на помощь наступающим у Каганского. Расстрепав неприятеля и там, вместе со своей 2-й бригадой устремились к Юрюзани.

Это был далеко не первый подвиг полка. Двумя неделями прежде Путна вывел батальоны к деревне Бабаево, в тыл неприятелю, и красноармейцы, примкнув штыки, молча, без «Ура!», пошли в атаку. Триста пятьдесят карельцев кинулись на три тысячи двести солдат и офицеров, не ждавших нападения. Путна молодецки смял белую дивизию и гнал ее на восток пятнадцать верст. Из налета Карельский полк привел четыреста пятьдесят пленных.

Но поистине легенды передавались из уст в уста о разгроме корпусного артиллерийского склада Колчака. Это случилось еще до выхода на Уфу. Форсируя Белую, 26-я дивизия истратила чуть не весь боекомплект, и пушки стояли без огня. Расчеты орудий оставили по три снаряда на ствол — для самой крайней нужды.

Именно в эти дни Карельский полк исчез с позиций и вскоре очутился в глубочайшем тылу неприятеля. Корпусной артсклад надежно охраняли казаки и пехота; его прикрыли колючей проволокой и минами, а также сплошным рвом, где подгнивала непроточная вода.

В ранних сумерках утра красные врасплох напали на благодушную охрану склада. Ее уничтожили штыками и ножами, ни один выстрел не прозвучал в тыловой тишине.

Через четверть часа в распахнутые ворота влетали телеги; на них погрузили две тысячи снарядов, и Путна, оставив взрывников в разгромленной крепости, устремился к своим.

Вскоре саперы догнали авангард карельцев, и взводный доложил, что приказ исполнен. И, словно подтверждая точность доклада, вздыбился в небо гигантский взрыв — снаряды, которые полк не смог вывезти, перестали существовать.

Командовал частью, как уже поминалось, Витовт Казимирович Путна. Внешне этот уроженец далекой литовской деревни Мацконяй не производил впечатления бывалого офицера. Человек среднего роста, он носил мешковатую солдатскую шинель, перепоясанную ремнем; гладкие волосы, зачесанные назад, иногда падали на спокойные, совсем не воинственные глаза, укрытые стеклами очков в железной оправе.

Однако за плечами молодого краскома были годы тревог и крови. Он успел окончить школу прапорщиков и в окопах мировой войны командовал батальоном, не чуждым славы. В семнадцатом году Путна стал большевиком и чуть позже — комиссаром 26-й.

Месяц назад Витовт Казимирович обратился к Тухачевскому с просьбой и, поддержанный им, получил в командование 228-й Карельский полк.

* * *

Колонна шла уже без малого сутки. Люди потемнели, у них потрескались губы, заострились черты лица, на лопатках гимнастерок загустела подтеками соль.

Позади остались сорок с лишним верст, и бойцы грузно передвигали ноги. В час покрывали теперь три версты, и это считался хороший марш, ибо шли в жаркой тесноте, вытаскивая из карстовых воронок не только пушки и телеги, но и лошадей.

Случалось, иссякала тропа, и люди тут же переходили Юрюзань или возвращались назад в поисках брода; в иное время двигались прямо по дну реки, остужая ноги. Орудия гремели металлом колес в шиверы[17], кони скользили по гальке, храпели от страха перед злобой пенных воронок. Животных поддерживали под уздцы, не давая падать, успокаивали, поглаживая по холкам или темным от пота спинам.

Особо высоки были берега на двадцатых верстах похода, а потом грозно зазвучали пороги. Иные не привычные к ним люди снова тревожно вслушивались окрест: не заглушат ли река и шум движения опасный, настораживающий звук засады?

Первый крупный привал назначили на пятидесятой версте, в излучине реки, заросшей пихтой, липой, осиной, сосной. Для больных отыскали пещеру, и фельдшера́, валясь с ног от усталости, занялись своим неотложным делом.

Тотчас задымили кухни, и дым их, не видный в быстрых сумерках гор, потянулся над каменным ложем реки, мешаясь с туманом.

Очень скоро дневная жара сменилась ознобом прохлады, и красноармейцы, не нажившие еще шинелей, ежились и покашливали, изредка согреваясь цигаркой, зажатой в кулак.

Людям казалось, что они только-только поели и мгновение назад прислонились спиной к сосне или скале, а уже несется, как свист снаряда над головой, жесткий приказ — «Становись!»

И снова был тупой изнуряющий марш, и вся разница заключалась в том, что над головой слабо вздрагивали ярко-зеленые звезды. Луна была на прибыли, светила сильно и печально, будто жалела громаду человеческих жизней, бредущих невесть куда.

Но стоило набежать тучам, и войска шли чуть не ощупкой, с опаской ставя ноги на камни, готовые вдруг зашевелиться под сапогом.

Путна, поручив Ворона коноводу, шагал с дивизионным инженером впереди. За их спиной двигались помкомполка Бебрис и рота саперов. Белицкого, одолевшего весь этот путь в авангарде, отозвал к себе Эйхе, и начальник штаба вернулся в центр колонны.

Карельцы маршировали молча — сосредоточенно вслушивались в сумерки, к тому же еще просто экономили силы, не желая их тратить на разговор.

Чуть не на всем пути таились у реки камнепады, темнели котловины и воронки, обрывалась или лезла на кряжи тропа, возникали пропасти, похожие на рваные раны.

Утром огляделись позорче, похвалили без восторгов узкую прибрежную полосу, но тут же вздохнули: дорожка превратилась в тропу, вдруг перескочила с северного берега на южный, снова вернулась на северный и пропала совсем.

Пока брели по дну Юрюзани, узнали от разведчиков и проводников: на пути громадная расщелина, и обходить ее бессмысленно — развал тянется далеко в горы, упирается там в сплошную ломь[18]. Не рубить же проходы в тайге!

Как только карельцы уперлись в пропасть, тотчас разнесся по каньону дружный, торопливый, почти лихорадочный стук топоров и, немного погодя, ударились о землю, ломая кроны, тяжелые корабельные сосны. Их перебросили через расщелину, положили поперек слой жердей, покрыли хворостом и ветками, посыпали негусто землей.

И сразу устремился через мост всякий пеший народ.

Однако все, что двигалось на колесах, останавливалось у нехитрого инженерного сооружения. Кони косились на пропасть, ржали, упирались всеми ногами. Их выпрягали из оглобель, обматывали копыта тряпками, чтоб не провалились в настил, и, поглаживая, унимая добрым словом, вели под уздцы.

Орудия без передков тащили сами, так же поступали с зарядными ящиками, предварительно в обнимку перетащив снаряды. Несли их заботливо, с превеликой бережью, понимая — другие здесь взять негде.

Тем же продуманным, молчаливым порядком перебирались с берега на берег, когда прижимы сталкивали тропу в воду, а глубина не позволяла перебрести Юрюзань.

Переправы трещали под грузом: земля, жерди и ветки, измочаленные тысячами колес и ног, падали в кристальную воду реки.

Иногда Юрюзань раздавалась, течение ее становилось спокойнее, замедлялось, но именно здесь почему-то, под гладкой водой, таились самые глубокие омуты и ямы.

Время стояло мягкое и теплое, над Каратау простерлось небо без единого облачка. Вечером река укуталась в туман, звуки марша стали сильнее, но это уже не вызывало тревоги: марево прятало войска от чужого глаза.

Новая ночь была много хуже первой. Измотанные бесконечным движением, смертельно уставшие от перетаскивания телег, орудий и кухонь, от строительства и починки мостов, а еще больше — от марша без сна, красноармейцы мерзли в темной, тревожной неизвестности. Костры разрешалось жечь лишь в пещерах, но пещер на всех, понятно, не хватало, и люди грели себе душу и тело одним табаком.

И снова утром брели бригады, угрюмо хмуря брови и запаленно дыша. И нависали над ними — куда ни брось взгляд — пасмурные крутые скалы и пропыленная зелень, и не встречалась на всем пути ни одна цивильная душа, никто в гражданской одежке!

Эйхе, Гончаров и Белицкий теперь двигались в двух верстах от полка Путны, в полевом штабе дивизии. К ним то и дело подъезжали конные ординарцы частей и тут же уносились обратно, выслушав очередной приказ начдива или комиссара.

Эйхе нервничал и старался, чтоб это состояние не заметили Гончаров и Белицкий. Впрочем, и военкомдив, и начштаба были не в лучшем расположении духа.