Годы в огне - Марк Гроссман

А тем временем его северная соседка — 27-я стрелковая дивизия Александра Васильевича Павлова, обойдя врага, ждавшего ее у Караидели, форсировала Уфу возле Уразбахты и, повернув на юго-восток, устремилась к Апрелову. Таким образом, и Павлов оказался на главной своей магистрали: деревенька стояла на Бирском тракте. Отсюда 27-й надлежало спешить к селу Дуван, близ которого, по сведениям агентурной разведки, наступающих ждал потрепанный Уральский корпус.

Новый командарм Западной Сахаров метался, маневрируя резервами, пытался заткнуть многочисленные дыры обороны, чтобы погасить ход красных полков. Но как только он перебросил силы из своего центра на север, где дивизия Павлова била косыми ударами казаков, 3-я бригада Эйхе вместе с конниками Ивана Каширина осадила Аша-Балашовский завод и взяла его.

Но вернемся к 26-й дивизии, к ее основным силам. Двадцать седьмого июня, после дневки в Абдулино, шесть стрелковых полков, один за другим, вытянувшись удавом, спустились в тесное каменное ущелье Юрюзани. Они вошли в каньон молча и молча двинулись на восток, во мрак и глушь отвесных скал Урала.

С этого часа они исчезли не только для агентурной разведки врага, но и для многих своих штабов. Полки растаяли в узком каньоне, и гул движения постепенно угас, как отзвуки летней горкой грозы.

* * *

В ту самую пору, когда полки спускались в ущелье, и звучал тревожный храп коней, и ширился шум, какой издают тысячи ног, обутых в солдатские ботинки, сапоги и даже лапти, колеса пушек и телег, дыхание всего живого окрест, — в это самое время к Эйхе, стоявшему на высоком голом берегу Юрюзани, прискакали верховые, за которыми в клубах пыли остановилась тачанка без пулемета.

Один из всадников, вовсе молоденький, в выцветшей от частых стирок гимнастерке, перепоясанной военным ремнем, ловко соскочил с лошадки, приблизился к начдиву, козырнул и доложил о себе. Оказалось: в штадив прибыли проводник, посланный Тухачевским (его звали Ипат Мокеевич Пронькин), и сотрудник особого отдела армии Александр Лоза, сам этот мальчишечка.

В пароконной повозке, обкрученная суконными одеялами и подушками, находилась радиостанция, возле которой стоял возница и объяснял всем желающим его слушать, что от аппарата, чай, мало что осталось, так как ему, возчику, приказали не отставать от вершников и лететь к начдиву-26 сломя голову, дабы, упаси боже, не опоздать.

Генрих Христофорович, выслушав Лозу, велел своим людям тотчас испытать рацию в деле, а чекисту и проводнику — добираться в авангард, к Путне. Начдив также распорядился, чтобы приезжие отвели коней в резерв, а сами двигались по-пешему: так проще догнать карельцев по ущелью, забитому людьми и повозками.

Не успели Лоза и Пронькин спуститься к реке, как перед Эйхе вырос радист и доложил, что «вище головы не стрибнеш», рация блажит, и Генрих Христофорович в сердцах приказал отправить аппарат обратно, в армейский штаб.

Из короткого доклада Лозы командарм узнал немногое. Чекист явился в дивизию временно: он надеялся добраться с войсками в Златоуст, где у него есть какие-то свои дела. Что же касается проводника, то Ипат Мокеевич Пронькин был житель малой деревеньки Бердяш, прилепившейся к берегу Юрюзани близ ее впадения в Уфу. Охотник и бродяга, он не раз ходил по ущелью даже до Усть-Катава и Вязовой. Пронькин промышлял ружьем на житье, с тщанием оглядывал пещеры, которых числилось на пути двадцать пять. Он и сюда, в дивизию, явился с какими-то мешочками и веревочками для чудотворных трав и корней. Правда, на крайний случай обороны таежник прихватил ружье и картечь.

Эйхе направил Пронькина вперед не без расчета. Требовать тотчас от проводника, чтоб он осветил каньон и плато, да еще указал, сколько и где имеется белых, было бессмысленно: старик ведь прибыл с запада, а не с востока.

Наблюдая за маршем войск, Эйхе недовольно подергивал усы, хмурился, грыз трубку: достаточно одного белого аэроплана, чтобы обнаружить гигантскую колонну в тисках Юрюзани и оповестить Войцеховского о рейде.

Вскоре уже начдив забыл и о старике, и о мальчишке, и все мысли Генриха Христофоровича были там, в авангарде, где Белицкий и Путна прокладывали теперь колонные пути стрелкам, коням и артиллерии.

* * *

Они шли уже много часов, и глухое мрачное ущелье давило их так, что, казалось, трещат кости от этих объятий вражды.

Юрюзань проточила, прогрызла, проломила себе дорогу среди замшелых каменных глыб; она отказывалась идти спокойно, как это делают широкие равнинные реки, а бежала, прыгала, неслась сломя голову навстречу бойцам.

Красноармейцы шагали молча, не тратя сил на слова, и лишь редкие отрывочные команды, ржание лошадей и удары колес о камни нарушали накаленную тревожную тишину.

Узкая, как брешь, долина поросла липой, вишней, рябиной, пихтой, дубом. Усеянная валунами и мелочью щебня, она уходила то на север, то на юг, а случалось, и на запад, вспять. Иногда даже чудилось, что Юрюзань крутится на месте, как собака за собственным хвостом.

Река, достигавшая порой в размахе ста метров, бежала вслед за солнцем, пенясь и погромыхивая на перекатах. В штарме верно учли время года: на Юрюзани теперь устанавливалась межень, шла уже сухая вода[16], и броды позволяли войскам, при нужде, перебираться с одного берега на другой.

На мелях Юрюзань забубенно, порой даже яростно кидалась на изрядные окатыши, безучастно горбившиеся в аршинной глубине. Скалы здесь зеленели лишайниками, а пихты, ели или осины, вросшие в щели утесов, болезненно темнели от избытка вечной влаги.

Люди, спешившие в эти часы к плато, повторяли все движения реки, исполняли все ее капризы молчаливо, послушно и зло.

Уже в начале рейда краскомы вновь убедились, что походное охранение, о каком не устает напоминать Полевой устав, здесь бессмыслица и лишняя трата сил. В самом деле: полки шли по долине, какая уж она есть, и это было подобие пути, ибо над ним потрудилась река. Но даже на тропу не могло рассчитывать боковое охранение, прикажи начдив назначить его. Красноармейцам пришлось бы продираться сквозь заросли и завалы тайги, лезть на гребни и скатываться с них, и они непременно отстали бы от колонны без всякой своей вины. И, наконец, самое главное: как в этом царстве кряжей, заросших тесным жестким подростом, обнаружить загодя засаду и упредить огневой налет с гор?

Белицкий вполне согласился с Эйхе: охранение ни к чему, весь успех рейда — в его нечеловеческой быстроте. Надо как можно скорее одолеть сто или сто пятьдесят верст ущелья, чего бы это ни стоило людям. Но все же начальник штаба распорядился создать в каждом полку подвижный кинжальный взвод. Эти группы бойцов должны были немедля кинуться в горы, если бы оттуда загремели выстрелы кулаков.

И вот полки шли и шли, разбивая обувь о камни, до боли в ушах вслушиваясь в шорох, скрип и шелест крон над головой. Сверху каждое мгновение мог прозвучать залп, или забиться в железной падучей пулемет, или завыть мотор воздушной разведки Колчака.

Бесконечный марш, утесы в мешанине тайги, сдавленное ими ущелье, неведомый, недобрый мир за каменной гранью долины не могли не тревожить людей, впервые попавших в эту мрачную скученность скал. Что там, вверху, в глуши таежных молчаний, в настороженном сумраке гор? Может статься, враг давно уже обнаружил колонну и крадется по ее следам, чтобы напасть на красных, когда их свалит с ног усталость? Или когда они угодят в заранее приготовленную западню? Или еще что-нибудь?

Шли, шлепая рваной обувкой по набережной гальке, стрелковые батальоны, истирали запасные «липовые сапожки», то есть лапти, до самых живых ступней; натужно скрипели кованые колеса пушек; бились о камни и корни сотни подвод с боеприпасами, походные кухни рот.

На привалах, покончив с едой, дремали, прислонясь спиной к скале или дереву, до тех пор, пока приказ не поднимал снова в дорогу. Охраняли забытье полков краскомы и партийцы — кто же еще без препирательства станет нести немыслимую собачью вахту?

Где-то севернее, за кряжами, пробивается сейчас на восток кровная сестра 26-й — 27-я дивизия Александра Васильевича Павлова. И Эйхе, пожалуй, даже с завистью подумал, что Павлов идет по отменному Бирскому тракту, который еще называют Старо-Сибирским и Златоустовским, что его полки не ломают ног о щебень и броды и не терзают себе душу неизвестностью. Впрочем, Генрих Христофорович тут же усмехнулся: именно там, на тракте, Колчак караулит красных, надеется свернуть им шею, и, конечно же, каждый шаг по дороге приходится пробивать огнем и штыками. Достаточно бросить взгляд на карту, чтобы понять: Уральский корпус белых, без сомнения, ждет павловцев меж самой высокой горой плато — Голой — и Моховым болотом, или чуть подальше, на развилке дорог в Дуван и Тастубу.

И Эйхе молил удачу, чтобы 27-я прорвалась к приюрюзанским станицам без больших задержек и жертв, чтобы оттянула на себя взоры и силы врага, и дала ему, Эйхе, время выбраться из теснины наверх. А там уже, видя, что справа и слева, что спереди и сзади, он покажет и Войцеховскому, и Каппелю, и Белову, всей этой генеральщине, почем фунт лиха!