Смерть под зонтом - Анатоль Имерманис

– Что было, то было, – уклончиво ответил Луис. – Не люблю рассказывать о своем темном прошлом… Куда, Грегор?

– Мы направляемся к Ионатану. Пойдешь с нами?

– К Крюдешанку? Охотно. Это ограбление интересует меня не только как репортера уголовной хроники. В известной мере оно затрагивает меня лично. Мой шеф в полном отчаянии. Он с самого утра стенает на всю редакцию о похищенных акциях, которые доверил банку Крюдешанка.

– Вот и банк, – сказал Грегор Абуш, когда мы подошли к белому зданию с четырьмя дорическими колоннами. На фасаде были высечены буквы «Палата Гермеса». Запертые двери банка охраняли двое полицейских, закутавшихся с головы до ног в дождевики из синтетической пленки с капюшоном.

Между колоннами стояло три постамента, на которых некогда были статуи. На одном сохранилась часть ступни с четырьмя пальцами.

– Это все причуды Ионатана Крюдешанка, – пояснил Грегор Абуш, – При жизни его отца здесь стояли изваяния древнегреческих богинь. Ионатан велел убрать их, но не из-за того, что нагота недостаточно прикрыта одеждой. Он женоненавистник по религиозному убеждению.

– Третье пришествие Христа? – улыбался я.

– Оно самое… В конце прошлого века александрийцы пришли к единодушному выводу, что Иеремия Александер, хотя и святой человек, но общается скорее с чертом, нежели с богом. А вот Ионатан в возрасте пятидесяти лет внезапно признал учение о Третьем пришествии единственно истинной религией, поелику Иеримия Александер, уже будучи стариком, объявил женщину воплощением первородного греха.

– В этом городе все с заскоком, – улыбнулся Луис.

– Вы и сами станете таким со временем, – предсказал Грегор Абуш, – но идем дальше.

На противоположной стороне улицы стояла церковь. Походила она скорее на античный храм – точь-в-точь как банк. Но если крышу банка украшала фигура Гермеса с соответствующими символическими атрибутами, то церковь Иоана Крестителя венчал белый ангел с крестом в руках.

За церковью был большой сквер с платанами и разросшимися кустами розмарина. Под их ветвями, с которых не переставала капать вода, стояли каменные скамейки и выкрашенные в белый цвет решетчатые металлические урны для мусора. Сквер пересекала платановая аллея, на которой могли бы разъехаться два автомобиля. Она упиралась в живую изгородь из дикого малинника, за которой начинался заросший кустарником пустырь. В конце аллеи живая изгородь казалась порядком изломанной.

Дождь припустил с новой силой. Начальник полиции, втянув голову в воротник и упрятавшись под зонтик, стал похож на черепаху. Я, очевидно, представлял собой не менее комическое зрелище.

Однако необычная скульптурная группа посреди сквера оказалась достаточно любопытной, чтобы помокнуть под дождем еще минуту-другую.

– Будьте знакомы, «Акрополь Иеремии»! – с усмешкой объявил Луис.

– Так называется скульптура? – не понял я,

– Не совсем. Так называют зеленую лужайку, где вечером на этих белых скамьях торжественно, как в церкви, сидят наши доморощенные магдалины. Вы слышали, как александрийцы говорят обиняком об этой профессии?

– Мыть Христу ноги, – рассмеялся я. – Здесь то и дело встречаешься с религиозными понятиями.

– Совершенно верно, – согласился Грегор Абуш. – У меня есть теория, что и на выбор городских названий оказало влияние не столько греческая история, сколько христианство. По-моему, тот Александер, которому мы должны быть благодарны за всю эту нелепицу, – выразил таки л образом неосознанный протест против варварского христианства Иеремии.

– Но, являясь его прямым потомком, он не был способен отрешиться до конца от мифологии. В результате эти насаждения, которые александрийцы некогда просто называли парком, теперь носят громкий титул Акрополя Иеремии. Можно ли представить себе нечто более идиотское. – В рассказе Луиса явственно прозвучала интонация столичного жителя, который насмехается над провинцией, подверженной постоянным потопам и населенной полоумными чудаками.

– А вот это – основатель нашего города, – остановился Грегор Абуш у скульптурной группы.

Центральная фигура изображала седовласого старца с длинной бородой в ниспадающем до земли белом одеянии, так художники средневековья представляли себе библейских патриархов. С молитвенно сложенными руками он стоял у Синего озера, которое в скульптурной группе символизировали три каменных волны. Высунувшаяся из них костлявая рука держала рыбешку.

На пьедестале была укреплена большая бронзовая доска, на которой можно было прочесть:

Иеремия Александер1783–1856

Тыльную сторону пьедестала украшала бронзовая табличка с надписью: «Скульптор Дин Панчек, 1956».

Луис рассмеялся, увидев, с каким удивлением разглядываю я эту костлявую руку, – автор, очевидно, посчитал, что по гвоздю, пронзившему ладонь, каждый должен понять, что эта рука принадлежит распятому на кресте Спасителю.

– Вам, конечно же, рассказывали, что Панчек выдающийся абстракционист, – сказал он, – а здесь вдруг такой ультрареализм…

Гвоздь можно было отнести скорее к натуралистической детали. Гигантский стальной гвоздь, как настоящий, торчал из ладони, удивляя и пятнами крови и подлинной ржавчиной на шляпке. Острия гвоздя видно не было, очевидно, оно служило крючком для вложенной в ладонь рыбы.

– Эту композицию «Явление Христа Иеремии Александеру» Панчек задумал еще в ученические годы, – сообщил Луис, пародируя тон гида. – Гвоздь подтверждает, что он уже тогда ощущал тягу к применению в своем творчестве конкретных предметов быта. Из этого проистекает позднейшее увлечение скульптора кубистическим субъективизмом, рационалистическим символизмом, аналитическим абстракционизмом и другими столь же диковинными направлениями. Но с тех пор, как Панчек стал боготворить Луазье с его предметным иррационализмом, вообще нельзя понять, что же он изображает: абстрактную идею или мясорубку.

От сквера до улицы Геракла, где находился принадлежащий Ионатану Крюдешанку дом, оказалось довольно далеко. К тому же мы все время петляли, поэтому понять маршрут было не просто. Только позже я сообразил, что по прямой от банка до дома Крюдешанка можно добраться пешком за несколько минут.

Улица Геракла отчасти напоминала квартал, где жил Грегор Абуш. Ни одного многоквартирного дома, повсюду небольшие, преимущественно двухэтажные коттеджи, окруженные двориками или зелеными газонами.

– Здесь живет Альберт Герштейн, – сказал почему-то вполголоса Грегор Абуш, когда мы проходили мимо одноэтажного особняка из декоративного кирпича, выходившего задом на пустырь.

Узкий переулок, скорее просто щель, отделял дом от владения Крюдешанка, окруженного высоким бетонным забором. За воротами кованого железа поднимался мрачный, темно-коричневый двухэтажный особняк с пристроенным к нему серым гаражом. Вдали над мокрой зеленью смутно белел крест, который являл верующим ангел на крыше церкви. У дома нам встретился выходящий оттуда плотный мужчина с саквояжем.

– Доктор Мэтьюзал, – представил мне его начальник полиции.

Доктор был в плаще из водонепроницаемой пленки. Под капюшоном можно было увидеть лишь очки в золотой оправе, длинный горбатый нос и острый клинышек седой бородки. Доктор Мэтьюзал показался мне похожим на нахохлившегося промокшего воробья, у которого птица побольше норовит отнять корку хлеба.

– Ну, как чувствует себя Ионатан? – спросил начальник полиции.

– Ничего! Когда меня вызвали вчера, я опасался тяжелого нервного припадка. Собирался– отправить его в больницу. Но сегодня Ионатан порадовал. Правда, с постели еще не встает, но музыку уже слушает, а это добрый знак. Возражений против допроса я, как врач, не имею.

13

Через дом нас провел молчаливый слуга в черном строгого покроя костюме, напоминавшем одежду квакера. Лицо было на редкость неподвижным, оно, казалось, выражало пренебрежение ко всему мирскому.

Чтобы попасть в спальню, пришлось пересечь сумеречный холл, затем кабинет и гостиную. В глаза бросались большие стереофонические усилители, которые свидетельствовали, что хозяин подлинный меломан.

Интерьер дома полностью соответствовал его мрачному фасаду. Чувствовалось, что здесь не хватает женской руки, а значит, и уюта. Темные обои, на стенах семейные фотографии в черных рамах, пепельного цвета дорожка из грубой ткани на летнице. Ни одной вазы с букетом, яркой драпировки, ни одного цветного пятна, которое порадовало бы взор после бесконечных оленьих рогов, охотничьих ружей и тяжелых буфетов черного дерева, где за толстым стеклом тускло сияла почерневшая от времени серебряная посуда.

И спальня была выдержана в тех же темных тонах, если не считать белеющих простынь и пузырьков с лекарствами на тумбочке. По другую сторону постели стоял шкафчик с вмонтированными в его поверхность кнопками, на которые были нанесены цифры.