Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

полиции, чтобы не подливать масла в огонь и не усиливать и без того напряженное положение, я ограничился в своей речи только упоминанием об армии и ее безропотном исполнении долга (накануне императору спикер говорил: «Начинаются волнения в армии, она теряет спокойствие». — А. С.). Вместо общеполитических прений заседание оказалось посвященным продовольственному вопросу. Центр (то есть октябристы и умеренно правые. — А. С.) поддержал министра земледелия Риттиха, кадеты резко на него нападали… «С продовольствием у нас полный хаос… из-за неорганизованности подвоза (городам) грозит голод… Залежи мяса, хлеба, масла в Сибири… разверстка сделала неправильно. Крестьяне, напуганные разными разверстками, переписками и слухами о реквизициях, стали тщательно прятать хлеб, закапывали его или спешили продать скупщикам»42.

«В заседаниях Думы 14 и 15 февраля, — вспоминает Милюков, — резко выступила внеблоковая оппозиция слева и справа, но печать засвидетельствовала, что эти выступления казались бледными сравнительно с общим настроением в стране. Говорил и я — и решительно не помню, что и о чем. В те дни главная роль принадлежала не Думе»43.

Думские заседания возобновились 14 февраля, обсуждения продовольственного дела, прения опять сосредоточились на вопросе о твердых ценах, быть им или не быть? Новый министр земледелия А. А. Риттих — опытный бюрократ, знаток своего дела — настаивал на отмене твердых цен, руководители Прогрессивного блока ему возражали. Но часть депутатов от фракций, входивших в блок, поддержали министра, особенно энергично это делал Шульгин: «Министр земледелия поступил правильно, когда первым делом эту зловредную крысу твердых хлебных цен стал излавливать»44.

Прения по продовольственному вопросу были, однако, подчинены не поиску способов его скорейшего решения, а скорее преследовали цель добить систему, опрокинуть правительство, заставить царя поручить Думе выбрать премьера и формировать новое правительство. Милюков, Родзянко и единомышленники полагали, что эта цель достижима. За Думой идут Земгор, другие общественные организации. «Государственная Дума теперь уже не одна. Она окружена дружественными силами, которые слышат ее слова и с нами сообразуют свое поведение». Это было продолжением и развитием курса, провозглашенного Милюковым 1 ноября. Слово стало оружием, и не тупым, восклицал Милюков. Его заявление вышло за стены Таврического дворца, было активно поддержано «прогрессивной» общественностью. «Историческая» власть оказалась изолированной. Как вспоминал позже Милюков, дело уже больше не сводилось к думским речам. «В эти дни главная роль принадлежала не Думе»45.

Требование блока о создании Кабинета доверия было поддержано социал-демократами и трудовиками. Блок получил поддержку левых сил. Это тоже новое явление. В эти дни закладывались основы сотрудничества «прогрессивной» национальной буржуазии, кадетствующей интеллигенции с социал-демократией (особенно меньшевиками), за которой шла значительная часть высококвалифицированных, образованных рабочих («рабочей аристократии», рабочей интеллигенции). В эти дни (ноябрь 1916 — февраль 1917 г.) в Думе в острых прениях все чаще рука об руку солидарно выступают Милюков, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Шингарев — имена тех, кто творил «славную революцию», кто позже определял политику правительства. В прениях 14–16 февраля Чхеидзе призывал «прогрессистов» встать во главе надвигающейся революции, чтобы последствия не пошли путем французским, якобинским, а путем германским, прусским. Значит, надо убрать старое правительство со сцены и выдвинуть на сцену новое, «которое вам (блоку. — А. С.) нужно, которое стране нужно». Он, кстати, не видел особого различия между «ответственным министерством» и формулой «кабинета общественного доверия». Разница, конечно, была, но главное было — разбить систему. Единственный кандидат на власть — это буржуазия, заявлял Чхеидзе, социал-демократия встала на путь сотрудничества с нею, приняв политику прогрессистов. «Россия встала на путь, который выведет ее из тяжелого кризиса, и путь этот нами указан», — заявлял Чхеидзе. Это было сказано за неделю до «славной революции»46.

Через неделю, по возобновлении думских разоблачений «старого режима», обвинений его за хлебные очереди, за «голод» (которого еще и не было), в столице начались хлебные бунты, скоро переросшие в «солдатский бунт». У Таврического дворца появились давно ожидаемые полки, о которых мнил с ноября Милюков. Можно было брать власть. Поскольку Дума, поддержанная внедумской оппозицией, продолжила политическую конфронтацию.

В 1905 г. Николай II отказался от диктатуры, в 1917 г. он ее предпочел. Но роспуску Думы 25 февраля предшествовало несколько дней, наполненных раздумьями, совещаниями, колебаниями. Что склонило в конечном счете императора к роспуску Думы, а не поиску согласия с ней, с оппозицией, точно определить нельзя. Даже дневник государя не дает нужной информации. Императрица в те дни была рядом, соответственно, в переписке супругов эти дни до отъезда в Ставку — белое пятно. А мемуары? Они полны субъективных мотивов и гипотез. Важнейшие исходят от Родзянко. Его следует послушать, он самое осведомленное, а в думских делах особенно, лицо.

«Настроение в Думе было всякое, — вспоминает Родзянко, — даже Пуришкевич и тот произнес тусклую речь. Чувствовалось бессилие Думы, утомленность в бесполезной борьбе и какая-то обреченность на роль чуть ли не пассивного зрителя. И все-таки Дума оставалась на своей прежней позиции и не шла на открытый разрыв с правительством. У нее было одно оружие — слово, и Милюков это подчеркнул, сказав, что Дума: „Будет действовать словом и только словом“.

Дума заседала около недели. Стороной я узнал, что государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об Ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле — о даровании Ответственного министерства. Князь Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и царь сообщил ему, что он уезжает в Ставку. „Как же, Ваше Величество, — изумился Голицын, — Ответственное министерство? Ведь Вы хотели завтра быть в Думе“. — „Да, но я изменил свое решение. Я сегодня выезжаю в Ставку…“ Царь уехал. Дума продолжила обсуждать продовольственный вопрос. Внешне все казалось спокойным, но вдруг что-то оборвалось и государственная машина сошла с рельс»47.

В дневнике императора 22 февраля появилась запись: «Читал, укладывался. Простился со всем милым семейством и поехал на станцию. В 2 часа ночи уехал в Ставку». О беседе с Голицыным, об отданном распоряжении распустить в крайнем случае Думу в дневнике ничего нет. В поезде царь «читал, скучал и отдыхал». Читал все свободное время французскую книгу о завоевании Галлии Юлием Цезарем48. Он любил и знал военную историю. И все же — читать о завоевании Галлии, теряя Россию. Что это? Железное самообладание или полное непонимание ситуации?

Утром 23 февраля император прибыл в Ставку. Встретился с начштабверхом Алексеевым, впереди была работа