Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием»39.

Свидетельство это весьма важно, но не забудем, что многие участники «славной революции» в феврале, позже, оказавшись в эмиграции, превратились в защитников монархии. Даже Керенский (как и Милюков и Родзянко) писал, что царя свергли генералы. Эту эволюцию взглядов творцов «славного февраля» надо всегда и во всем учитывать.

«Мысль о принудительном отречении царя упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 г., — продолжает Родзянко, — ко мне неоднократно и с разных сторон обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и ее председатель обязаны взять на себя эту ответственность перед страной и спасти армию и Россию. После убийства Распутина разговоры об этом стали еще более настойчивыми. Многие при этом были совершенно искренно убеждены, что я подготавливаю этот переворот и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен. Меня это приводило в негодование… я отвечал: на такую авантюру не пойду, как по убеждению, так и в силу невозможности впутывать Думу в неизбежную смуту. Дворцовые перевороты не дело законодательной палаты, а поднимать народ против царя — у меня нет ни охоты, ни возможности. Все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах (Питер привыкал тогда к очередям. — А. С.), в театрах, и трамваях, но дальше разговоров никто не шел. Из царской семьи, как ни странно, к председателю Думы тоже обращались за помощью, требуя, чтобы он шел, доказывал, убеждал… Даже брат государя»40.

В этом свидетельстве, наполненном категорическим отрицанием своего и Думы участия в подготовке отречения, выделяются признания: «Дальше разговоров никто не шел, и не дело Думы готовить переворот, но если его совершат другие!» Другим позволялось. На них уповали.

Хотя воробьи и чирикали о перевороте, но это было именно чириканье, разговоры, обсуждения, как выразился Челноков (мэр Москвы), «шла болтовня о том, что хорошо бы, если бы кто-нибудь что устроил»41. Предполагалось, но именно предполагалось, что в перевороте примут участие военные круги, великие князья, депутаты Думы, что все нити заговора держит в своих руках Гучков (в те дни руководитель Военно-промышленного комитета). Известный историк Мельгунов, собравший все данные в специальном исследовании о заговоре, пришел к выводу, что подготовка переворота не вышла за стадию предварительных обсуждений, часто носивших характер зондажа, что «затея» к февралю была в состоянии зародыша. Заговор Гучкова — Крымова, пишут другие исследователи проблемы, дальше всех продвинувшийся по организации сил, находился в эмбрионном состоянии, не была завершена разработка плана и ничего не было сделано для его практического воплощения. Дело не вышло за границы предварительных переговоров, заявлений о готовности принять участие и т. д.

Но сам факт «чириканья» говорит о многом. Круг лиц, готовых защищать императора, «историческую» власть сужался с каждым днем. Дума этому весьма посодействовала.

8 января Родзянко имел беседу с великим князем Михаилом Александровичем — единственным родным братом императора. Собеседники при обсуждении политического кризиса и путей его преодоления сошлись в том, что надо создавать правительство общественного доверия — «надо назначать министров, которым верит страна», удалив «изменников». Речь шла не о создании «ответственного министерства», а о «твердой власти». «Все хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны». Такое лицо составит кабинет, ответственный перед царем. Великий князь при этом имел в виду Родзянко, и последний от этого предложения не уклонился. В беседе подымался вопрос об изоляции, удалении царицы, власть которой «при несчастном безволии царя» породила «министерскую чехарду» и слухи об измене. «Вся семья (императорская фамилия. — А. С.), — говорил великий князь, — сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают изменники. Все порядочные люди ушли». Родзянко просил царского брата помочь ему получить аудиенцию, с просьбой о которой он обратился полмесяца назад, но так и не получил приглашения. Была тревога, что Думу не созовут в намеченный срок. Характерно, что великий князь ответил, что с советом «удаления императрицы» и создания Кабинета доверия к царю обратился английский посол Бьюкенен. Союзники поддерживали программу и действия Прогрессивного блока, позицию Родзянко, Милюкова, Керенского и Ко.

Непосредственным результатом этой встречи была долгожданная аудиенция. Царский брат настоял на ней, сдержав обещание. Родзянко изложил императору свой план реорганизации правительства, назначения нового премьера, «облеченного доверием народа» и ответственного перед государем, а также прекращения вмешательства царицы. «Давайте факты, — прервал царь. — Нет фактов, подтверждающих ваши слова». В этом Николай II слукавил. Переписка августейшей четы свидетельствует, что царь не только знал о растущем воздействии супруги на министров, которые во время его пребывания в Ставке делали царице доклады, получали от нее указания и пр., но и сам одобрял ее действия и даже поощрял ее в этом. Он даже внял ее совету остановить наступление Брусилова в Карпатах. (Это нашло отражение в письмах царицы.) Материалы архива генерала Алексеева свидетельствуют, что начальник Ставки был разгневан и не простил царице этого вмешательства. Характерна концовка беседы, хотя не исключено, что Родзянко, как это часто бывает у мемуаристов, дал свою субъективную редакцию произнесенных императором слов. «До сих пор, — заявил Родзянко, — понятия царь и родина были нераздельны, а в последнее время их начинают разделять. Государь сжал обеими руками голову, потом сказал: „Неужели я двадцать два года старался, чтобы было лучше, и двадцать два года ошибался“. Минута была трудная, преодолевая себя, я ответил: „Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути“. Государь не высказал гнева. Император, — заключает описание аудиенции Родзянко, — не был черствым и лживым, как многие считали, он был только слабой воли, легко подпадавший под чужое сильное влияние и очень страдал от интриг, обмана, часто он сознательно избегал столицы, придворных, избегал в силу этих же причин общения с Думой, депутатами, уезжал в Крым, в Ставку, в леса, на охоту — „тихо там и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую. Там ближе к природе, ближе к Богу“. Кто так чувствует, — замечает Родзянко, — не мог быть лживым и черствым».

Через несколько дней после аудиенции Дума была созвана, слухи о ее роспуске, о назначении новых выборов оказались опровергнуты — открытие Думы обошлось совершенно спокойно… вокруг по дворам было расставлено бесконечное множество