Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

Федора. Тогда она зажимала в зубах угол одеяла, чтоб не закричать, и беззвучно плакала…

Лишь перед рассветом она насмелилась все-таки положить руку Фролу на грудь, осторожно обняла его, приткнулась к его жесткому плечу, волнующему незнакомым, неизведанным запахом, улыбнулась про себя облегченно, радостно — и уснула.

Утром встали с восходом солнца. Стараясь не глядеть на Фрола, Клавдия неловко металась по комнате, собирая завтрак. Лицо ее пылало от волнения и еще от чего-то, глаза поблескивали, и она, не замечая, улыбалась сама себе. Фрол тоже улыбнулся и проговорил:

— Помоложе бы мне быть…

— Ну что ты еще… — подняла Клашка счастливые глаза.

— Ничего, Клавдия, поживем!

После завтрака она побежала на работу. Фрол задержался.

Когда она заглянула в обед домой, Фрол по-прежнему сидел за столом в расстегнутой рубахе, какой-то помятый, взлохмаченный, хмурый. В сторону Клавдии не поднял даже головы.

У Клашки все оборвалось внутри. Она тяжело подняла руку, расстегнула одну пуговицу фуфайки, другую. На третью не хватило сил.

Глаза ее блуждали по комнате, как у пьяной, будто она хотела рассмотреть, где же сидит Фрол, ее муж, и не могла. Стоять она тоже не могла и тяжело прислонилась к стене.

— Что… случилось… Фрол? — Язык ей повиновался с трудом.

— Митька был, — ответил Фрол, помедлив. — Сын-то у Зинки… сестры твоей… от него.

И долго-долго оба молчали.

Наконец Фрол с трудом разогнул затекшую от долгого неподвижного сидения спину и проговорил, как утром:

— Ничего, Клавдия… Ничего. Что ж теперь делать? Как-нибудь проживем. Пойду на работу все-таки…

…И хотя они продолжали жить вместе, Клавдия с тех пор больше не улыбалась. Фрол тоже все время был неразговорчивый, вроде отрешенный от жизни. Иногда он словно бы приходил в себя, пытался пошутить, сказать ей ласковое слово, как-то приласкать, но все это получалось неестественно, вымученно, холодно и не приносило радости ни ей, ни ему.

Клавдия понимала, что если у нее с Фролом и было счастье, то оно продолжалось только одно утро — с того момента, как она уткнулась в его плечо, и до возвращения в обед с работы; если и было, то кончилось в ту минуту, когда она, переступив порог, увидела смятого и взлохмаченного Фрола.

Клавдия хотела на другой же день поговорить с Фролом начистоту, разрубить надвое узел, который еще не успел затянуться. Но не решилась, не хватило сил. Не решилась и на другой день… А тут закрутилось, завертелось все в Зеленом Доле, заколыхались, будто у нее перед глазами, крыши домов, деревья: Демид Меньшиков, Устин, Пистимея… И Фрол, Фрол Курганов в больнице, изрезанный ножами!

…Едва она услышала эту весть, схватилась и, в чем была, побежала куда-то. Еще хлестала пурга, сквозь серую муть была почти не видна дорога. Она, эта заснеженная дорога, почему-то вздымалась круто вверх, и Клашка карабкалась по ней.

Клавдия и не слышала, как ее догнала автомашина, почти не видела Сергеева, который тряс ее за плечо. Она только еле-еле разобрала его крик:

— Рехнулась ты, баба! Пропадешь. Айда в машину!

— Поедем, а? Поедем! — ухватилась теперь за плечо Сергеева сама Клашка. — Ведь ему там плохо… Он помирает, может.

— Куда в такую непогодь! Не пробьемся.

— Тогда я — пешком. Я — пешком.

…Когда они приехали в Озерки, пурга немного притихла. Фрол не умирал. Он лежал в небольшой, теплой и чистенькой палатке с перебинтованной рукой и грудью, тепло и благодарно улыбался, как в первое утро их жизни.

Больше он уже никогда так не улыбался. Да и не до улыбок было: следствие, суд…

Перед судом он сказал Клашке:

— Хотел я тебе рассказать про свою жизнь нескладную, облегчиться. Да вот другому судье придется. На следствии я всего про себя не говорил. Боялся, что ли? Не знаю… А сейчас — скажу… — И через минуту добавил: — Что бы мне ни присудили — будет по справедливости. А только Митьке, сыну, скажешь так: отец виноват, но подлецом он никогда не был. Скажи, что я, мол, велел так передать. И еще — пусть о сыне своем подумает…

Клавдия не очень-то уразумела, что передать Митьке, но обещала.

Передавать не пришлось. Фрола не засудили. И он сказал:

— С Митькой я сам теперь. И с Зинкой. Но с сестрой и ты поговори — пусть в родную деревню возвращается. А?

— Ладно, — покорно сказала она.

Клавдия говорила с Зиной. Та лишь мотала головой и отвечала:

— Не поеду, ни за что! Чего вы с Фролом привязались!

— Значит, и Фрол уговаривает тебя вернуться?

— Ну да, и Фрол… А еще раньше Мишка Большаков все вокруг меня вертелся, уши своими стихами прожужжал. И тоже — возвращайся, да и все, в Зеленый Дол… А сейчас отец его, Захар Захарыч, покою не дает. Как приедет в Озерки, так обязательно…

— А Фрол-то, — глядя в сторону, проговорила Клавдия, — он… почему?

— Надо, говорит, с Митькой вам жизнь налаживать. У ребенка, говорит, отец должен быть. Должен, конечно… Да легко ли мне… после всего… Но если и захотела бы… он сам, Митька, не захочет. Правда, Фрол говорит…

— Что он говорит? — еще тише спросила Клавдия.

— Что с Митькой он уладит. Да все равно, если и уладит, что за жизнь у нас будет? Как мы в одной деревне… Ты с Фролом, я с Митькой. Люди-то что скажут…

— С Фролом у нас не будет жизни, Зинушка, — сказала Клавдия. — Уйдет он все равно. Не мое, видно, счастье. Так что подумай.

— Нет, нет! — говорила Зина. Но по ее голосу Клавдия поняла, что сестра колеблется.

…Фрол, однако, не уходил, после суда жил у нее. Это было ей непонятно. Жил и молчал.

Недавно Фрола все-таки назначили