Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

стола, за которым шила рубашку малышу. Она растерянно поглядела на Митьку, потом на кровать, где, укрытый толстым стеганым одеялом, спал сынишка, и снова на Митьку.

— Чего так смотришь? — спросил он, будто обиженный холодным приемом.

— Неожиданно ты… — промолвила Зина, комкая в руках шитье.

— Значит, не ждала?

— Как я могу ждать… после всего?… Зачем?…

Митька истолковал ее слова по-своему.

— И все-таки я пришел, несмотря что с тобой все это… Назло всем. Всем! — выкрикнул он. — Одевайся, айда к нам! А завтра расписываться поедем…

Однако Зина не тронулась с места. Она только положила недошитую рубашку на стол. Но освободившиеся руки ей деть было некуда, и она зажала в кулаках уже измятые куски материи.

— Как это «назло»? — дрогнувшим голосом спросила она. — И кому «это всем»?

— А всем, кто шибко уж загордился. Думают, Митька у их ног ползать будет… Нет, не-ет! — Он возбужденно расхаживал по комнате, размахивая руками. — Но я знаю, знаю: как распишемся с тобой, откроют рот от зависти… Собирайся, что ли!

Зина вроде и не замечала, что Митька на нее кричит. Она прежним голосом спросила:

— Как это «от зависти»?

— А так… Знают ведь, что с тобой там… в Озерках, выделывали… А я говорю — назло! Да сколько тебя ждать?! Где твое пальто?

Митька снял с вешалки пальто, протянул ей. Но Зина, отступив назад, прижав к груди недошитую детскую рубашку, тихо произнесла вдруг:

— Вон отсюда.

Митька глянул в ее глаза и на этот раз в одно мгновение понял весь смысл сказанного.

— Но… послушай, — промолвил он, сразу обескураженный, придавленный. — Почему же?… Ведь… как-никак сын у нас.

— Во-он! — закричала Зина, не помня себя. — Ненавижу! Ненавижу! Ты пришел только потому, чтоб назло… чтоб открыли рот от изумления: на Зинке женился, которая… которую там, в Озерках… А кто меня туда бросил? Из-за чего все это со мной… случилось?!

— Зинка! Зина… Погоди… — пятился Митька от ее глаз. — Я в самом деле, может, в горячке…

Но Зина уже ничего не хотела слушать.

— Вон! Вон!! Вон!! — трижды вскрикнула она, плача навзрыд. Подбежала к двери и распахнула ее…

Тогда Митька выронил Зинино пальто, склонил голову. Чуб его колыхнулся.

…Теперь он очнулся лишь далеко-далеко от Зеленого Дола, на какой-то крохотной забайкальской станции, в насквозь продуваемом весенним ветром деревянном вокзальчике. И то потому, что милиционер тряхнул его за плечо:

— Гражданин, куда едете?

Да, куда и откуда?

Ничего вразумительного ни милиционеру, ни себе Митька ответить не мог. Не скажешь же, что все эти дни в голове стучало и стучало: «Все! Уходите!! Вон!! Все!! Уходите…» То ли опять вагонные колеса стучали, то ли долбила в виски кровь.

— Куда, спрашиваю, следуете? — построже спросил милиционер. — Сутки сидите здесь. Все поезда прошли.

Да, видимо, сутки. С тех пор, как проводница вагона принесла ему отобранный при посадке билет и сказала: «Следующая ваша станция». Почему его? Ах да, при покупке билета он сунул кассиру сколько-то мятых бумажек со словами: «На все… Докуда хватит…» Значит, вчера билет кончился.

— Пройдемте-ка, гражданин, — сказал наконец милиционер, опять трогая Митьку за плечо.

— Куда пройдемте? Сейчас мой поезд.

— Какой это?

— А вот он…

На станции, скрипя железными тормозами, действительно останавливался какой-то пассажирский состав.

К счастью, в карманах нашлись еще кое-какие деньги. На вопросительный взгляд усатого билетного кассира Митька буркнул первое слово, которое пришло на ум: «Озерки».

Милиционер вышел из вокзальчика следом за Митькой, проводил его до самого вагона. И стоял на перроне до тех пор, пока поезд не тронулся.

И только когда вновь застучали колеса: «Все! Уходите!! Вон!!» — Митька очнулся наконец окончательно. Очнулся — и с каким-то испуганным и горьким недоумением подумал: «Почему же „уходите“? Почему „вон!“?»

Вдоль вагона, переваливаясь, шла толстая женщина в белом халате и выкрикивала: «Пирожки, колбаска, бутерброды…» У Митьки засосало в животе, и он понял, что давно не ел.

На сдачу, отсчитанную ему усатым билетным кассиром, Митька купил пирожков, колбасы, бутылку лимонада и, пристроившись у окна, начал есть.

А потом сидел, наблюдая, как проплывают назад вытаявшие гольцы, ощетинившиеся голым, редковатым березняком склоны холмов, мелкие неуютные деревушки с почерневшими избами, как мелькают мимо телеграфные столбы, будки путевых обходчиков, мосты, речушки, города.

В Митькиной голове тоже проплывали куда-то какие-то мысли, картины.

…Вот отец — всегда молчаливый, угрюмый, неласковый, чужой. С чего он такой? Он, Митька, об этом никогда ведь не задумывался, оказывается… Может, потому, что мать исчерпывающе объяснила как-то: «Не везет отцу в жизни, все на конюшне да на конюшне. И живем, — сказала мать, — не шибко в большом достатке. Зато ты в люди выйдешь, ты у нас одна надежда…»

И вот мать — ласковая, понятная, заботливая. Помнится, на сон рассказывала она всегда сказки, пела песни про удальцов да молодцов. И уж как бы там, в доме, ни было насчет достатка, ему, Митьке, всегда находился сладкий кусок.

И Митька любил мать, по-детски считая, что она самая умная и добрая из всех матерей. Он любил ее и став взрослым, хоть иногда и раздражался, грубил ей, не понимая отчего и зачем.

Не понимал тогда, не понимает этого и сейчас.

Мать часто повторяла: «Будь дурачком, да не простачком». Митька в душе соглашался с этим, хотя ему всегда становилось неприятно, когда мать говорила так… Когда-то, после истории с Зинкой, мать сказала: «Такую ли тебе в жены надо!» Что ж, сам Митька считал так же, а ведь опять неловко стало ему после таких слов матери. Или вот совсем уж недавно: «Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого…» Верно, никого, это Митька знал. Но снова в душе остался какой-то