Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

насмешливую статью, которая огорчила советских дипломатов[181]. Вполне вероятно, что ее сочинил сам посол, до перехода на дипломатическую работу являвшийся главным редактором этого популярного во Франции издания.

Витторио Черутти с супругой, кстати, встречали (был уже 1927 год) без всякого гимна и сердечности, корректно, но холодно. Это могло быть вызвано тем, что тогда Италия признала румынскую аннексию Бессарабии, что в Москве совсем не понравилось[182].

Руководителям зарубежных государств ничего не оставалось, кроме как соответствовать, что давалось им, правда, без особого труда, особенно когда речь шла о государствах, настроенных резко антисоветски, таких, как Польша. А в Финляндии первый советский полпред Александр Черных настолько решительно озвучил советские требования, что финны вообще изменили собственный церемониал, отказавшись от исполнения национальных гимнов при вручении верительных грамот не только советскими, но и другими послами и посланниками. С точки зрения классической дипломатии в этом была своя логика – церемониал и протокол должны быть едиными, в отношении всех зарубежных представителей[183].

Если на суше советский ригоризм особых проблем не вызвал (во многих государствах ради того, чтобы не слушать «Интернационал», чиновники с готовностью шли навстречу Москве), то морские законы были незыблемыми. Не сыграть гимн принимающей стране при заходе корабля в ее порт, после орудийного салюта, стало бы ужасным оскорблением. Этой проблемой озаботился лично Чичерин, который 4 июля 1925 года написал циркулярное письмо Сталину, Михаилу Фрунзе (наркому по военным и морским делам), а также всем членам Политбюро и Коллегии НКИД. Он указывал, что в морской практике исполнения гимна трудно избежать – «после отдачи пушечного салюта крепости или военному судну другой национальности», когда на верхней палубе выстраивается караул, музыканты и весь экипаж. Чичерин писал: «с агитационной точки зрения исполнение на иностранных военных кораблях “Интернационала” имеет несомненно большее значение. Наоборот, исполнение национального гимна буржуазного государства на нашем воен. судне при высокой сознательности наших команд никакого разлагающего действия не может иметь»[184].

Мнения высказывались разные, позиция менялась, и в какой-то момент решили все же обойтись без гимнов. По этому поводу Чичерин обратился к Борису Канторовичу, главному секретарю Коллегии НКИД и управляющему делами наркомата, и Флоринскому: «В виду того, что вопрос об исполнении гимнов перерешен, надо немедленно взять обратно все, что в этом смысле сделано. Можно ссылаться… на отказ шведского правительства исполнять гимны при посещении нашими судами шведских гаваней»[185].

Аргумент сам по себе интересный. Как видно, для шведов «Интернационал» носил настолько отталкивающий характер, что они были готовы пренебречь морской практикой. Несмотря на это, в Москве потом передумали, здравый смысл взял верх. И был разработан целый документ, регламентирующий условия, при которых следовало исполнять гимн: при посещении корабля главой государства, с которым СССР поддерживал дипломатические отношения, при входе корабля в иностранный порт, в качестве ответа на салют и т. д.[186]

Со временем либеральное отношение к исполнению гимнов все больше превалировало, и не только в море. У советских руководителей росло понимание того, что дипломатические условности не нужно смешивать с идеологией, а западные страны привыкали к СССР как к равноправному партнеру. В феврале 1934 года, готовясь к приезду в Москву министра иностранных дел Польши Юзефа Бека, советник польского посольства Хенрик Сокольницкий попросил исполнить польский гимн в Большом театре – в программу входило посещение его высоким гостем. Флоринский напомнил, что когда в 1925 году в Варшаву приезжал Чичерин, то поляки категорически отказались играть пролетарский гимн. На что Сокольницкий «сконфуженно ответил, что в 1925 г. времена были другие и исполнение Интернационала могло бы вызвать нежелательные демонстрации; сейчас это соображение, конечно, отпадает»[187].

В каких-то случаях идеологический фактор весьма существенно сказывался на двусторонних отношениях (речь не о поддержке компартий и подрывной революционной деятельности, а о сугубо протокольных вопросах). В 1920-е годы это, пожалуй, ярче всего проявилось на «итальянском участке». В СССР ругали фашистский режим Бенито Муссолини, но одновременно не скрывали своего интереса к наращиванию экономического и политического сотрудничества с Римом. И вот однажды…

Обед для Муссолини

1 июля 1924 года советский полпред в Риме Константин Юренев устроил обед для фашистского вождя Бенито Муссолини и его ближайших помощников – маркиза Паулюччи ди Каболи (этот аристократ помогал договориться с дуче о визите в полпредство) и Генерального секретаря МИД Италии Сальваторе Контарини. Сам Муссолини руководил внешнеполитическим ведомством и одновременно занимал пост главы правительства.

Официальный прием дуче в советском полпредстве вызвал скандал. В Италии свое возмущение высказала Коммунистическая партия – причем публично, а в СССР случившееся рассматривалось на Политбюро, которое отреагировало не менее негативно.

Полпред пригласил Муссолини пообедать еще в мае или в начале июня, то есть вскоре после официального акта взаимного дипломатического признания[188]. Шаг вполне правомерный и разумный в дипломатической практике. Муссолини приглашение принял, но визит тогда не состоялся, потому что разразился политический кризис, связанный с тем, что фашистские молодчики похитили и убили депутата-социалиста Джакомо Маттеотти. Режим устоял, страсти улеглись, Муссолини вспомнил о приглашении и заявил, что готов посетить советскую миссию. И вот тут-то следовало подумать: можно ли в новых условиях, когда все левые и демократические силы были возмущены действиями фашистов, принимать дуче. Полпред исходил из того, что отказ нанесет ущерб двусторонним отношениям, и званый обед состоялся.

«Мои гости, – докладывал Юренев в центр, – явились во фраках, с лентами и всяческими орденами на белоснежных жилетах и на бортах фраков. Мы были в смокингах. Муссолини имел очень усталый вид. Постепенно он оживился, много рассказывал о итальянской опере, разговор носил отвлеченно-салонный характер». Потом «за кофе поговорили более серьезно». Муссолини «уверял, что Румыния никогда не получит санкцию Италии на аннексию Бессарабии» (потом все-таки получила) и «было сказано еще много других приятных слов». Дуче пообещал устроить дружественный прием советскому крейсеру «Воровский» – в ответ на визит в СССР итальянского крейсера «Мирабелло»[189].

Москва и Рим стремились к взаимному сближению, и Юренев считал, что, исходя из государственных интересов, дипломату не следует демонстрировать коммунистическую прыть и клеймить главу страны пребывания за то, что он фашист. Сразу по приезде в Рим (февраль 1924 г.) полпред дал несколько интервью журналистам, в которых, отвечая на вопросы, характеризовал Муссолини как «яркую личность, приковывающую всеобщее внимание». Что соответствовало действительности, но было в штыки воспринято итальянскими коммунистами, пожаловавшимися в Москву. Тут же последовал реприманд от Литвинова, заявившего (письмо Юреневу от 14 марта 1924 г.): «К сожалению… с первых же шагов Вы взяли неправильный тон по отношению