Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

что и другие народы откажутся от ненужных церемоний и последуют в этом отношении нашему примеру»[169].

Прочие послы и посланники тоже, в общем, не возражали против «московских правил игры». В мае 1926 года после вручения грамот тому же Калинину греческий посланник Пануриас похвалил Протокольный отдел за «наиболее простой и приятный церемониал», лишенный всякой вычурности и ненужных потуг»[170].

Тем не менее, само по себе вручение верительных грамот выглядело достаточно торжественно (в Большом Кремлевском дворце, в присутствии членов Президиума ЦИК, а также Чичерина), о чем упоминал Карлис Озолс, прошедший через эту процедуру осенью 1923 года[171].

Мнение Озолса совпало с тем, что писал Дмитриевский:

«Сотрудники Наркоминдела проводят их (иностранных послов – авт.) в приемные покои, где дожидается в темненьком пиджачке маленький и недовольный тягостным для него церемониалом Калинин.

Надо отдать ему справедливость – он держится прекрасно. Немного смущается вначале, когда читаются официальные послания, морщится, потом это проходит. Он прост – и располагает к себе.

Разговор обычно длится недолго – тем более, что с иностранцами, не говорящими по-русски, разговор ведется через переводчика»[172].

В отличие от Калинина, нарком иностранных дел легко переносил официальный церемониал, к которому был приучен еще до революции, но с той же легкостью нарушал классические протокольные нормы – исходя из политических соображений или обыденных представлений о вежливости. В июне 1927 года он первым нанес визит вежливости итальянскому послу Витторио Черутти, это было нечто неслыханное. Причина заключалась в том, что, когда посол приехал в Москву и вручал верительные грамоты, нарком отсутствовал, кроме того, Чичерин хотел показать всю важность Италии для СССР. 1-й секретарь итальянского посольства Пьетро Кварони сказал Флоринскому, что Черутти польщен вниманием Чичерина, и получил такой ответ: «…любезность т. Чичерина показывает, что мы желали бы строить наши отношения с иностранными представителями на основе сердечной учтивости, а не архаических условностей. Т. Чичерин приехал позже Черрути и наносит первый визит, стремясь возможно скорее возобновить отношения с Послом и засвидетельствовать свое почтение старшей даме дипкорпуса»[173].

Вдохновленный успехами, Флоринский писал, что модернизация протокола отвечает «строю нашего Советского Союза»; в то же время она «всецело в интересах самих иностранных представителей, освобожденных в нашей стране от выполнения отживших старомодных церемоний, утомительных и никому не нужных»[174]. Кое-кто из иностранцев с ним соглашался.

Зарубежные дипломаты привыкли к тому, что глава государства появлялся на официальных церемониях в пиджаке и сами начали ценить «простоту нравов». В начале 1930-х годов 1-й секретарь британского посольства Бейкер отмечал в беседе с Флоринским, что «либеральное наше отношение к костюму делает весьма приятной жизнь в Москве, освобождая дипломатов от обязанности носить, особенно летом, в жаркую погоду, неудобное платье. Разгрузка от нелепых условностей ценна людям, дорожащим своим комфортом и удобством жизни»[175]. Впрочем, не все с ним были согласны. Флоринский регулярно подчеркивал, что он «…ведет пропаганду за изъятие фраков из московской практики, но до сих пор, к сожалению, большинство членов дипкорпуса еще до этого не дошли и держатся за фраки»[176].

В целом изжить «старомодные церемонии» оказалось делом невероятно трудным, и даже Рагиб-бей, хваливший Флоринского за «революцию в протоколе», когда доходило до дела, вел себя вполне консервативно и даже ретроградно. 13 февраля 1933 года его, как и других членов дипкорпуса, пригласили в Большой зал консерватории на концерт, посвященный 50-летию со смерти Рихарда Вагнера (отношения с гитлеровской Германией еще не успели настолько ухудшиться, чтобы произведения любимого композитора фюрера вычеркнули из советского репертуара). Рагиб-бей возмутился тем, что ему, дуайену, дали место в четвертом ряду, а германского посла посадили в первом, рядом с главами итальянской, чехословацкой, австрийской миссией. Там же нашлись места и для менее сановитых дипломатов[177]. Естественно, Флоринскому пришлось извиняться.

Чтобы представить себе всю бурю эмоций, вызывавшихся в советском обществе проблемой одежды дипломатов и дипломатического этикета, полезно ознакомиться с дискуссией, которая велась на страницах газеты «Вечерняя Москва» и других газет в середине 1920-х годов. В ней приняли участие ведущие сотрудники НКИД и известные общественные и государственные деятели: Максим Литвинов, Федор Ротштейн (первый полпред в Персии, член Коллегии наркомата и ответственный редактор журнала «Международная жизнь»), журналист и публицист Лев Сосновский, полпред в Афганистане Федор Раскольников, полпред в Швеции и Италии Платон Керженцев и, конечно, сам Флоринский. Это настолько колоритный и показательный источник, что совершенно не хочется «раздёргивать» его на отдельные цитаты, он заслуживает того, чтобы привести его полностью – это сделано в приложении к основному тексту книги. Добавим, что указанный материал ввели в научный оборот сотрудники Историко-документального департамента МИД России, наряду с другими редкими документами, связанными с деятельностью НКИД и его главы Г. В. Чичерина.

Без «Интернационала»

Одна из протокольных сложностей, вызванных антагонизмом между государственными интересами СССР и идеологическими установками, была связана с исполнением государственных гимнов.

В начале 1920-х годов советское руководство решило отказаться от этого в ходе торжественных церемоний (приезды глав государств, послов, вручение верительных грамот и т. д.). Гимном СССР был «Интернационал», настраивавший не на международное сотрудничество, а на свержение буржуазных режимов, что едва ли могло послужить укреплению межгосударственных отношений. Кроме того, советские представители в силу своей пролетарской сознательности не желали слушать национальные гимны других стран, носившие враждебный пролетариату классовый характер. Рассуждали так: конечно, хорошо бы «внедрить в международную практику исполнение “Интернационала”», но буржуазные государства будут всячески уклоняться от этого, «учитывая всю для них невыгодность такового с агитационной точки зрения»[178]. Поэтому было принято решение – гимны не исполнять, ни при вручении верительных грамот или приезде послов, ни в каких-либо других случаях[179]. Однако последовательно выдержать такую линию оказалось нелегко, возникали несуразные и смешные ситуации.

В феврале 1924 года в Москву прибыл первый французский посол Жан Эрбетт, и его торжественно встречали на вокзале. Но когда он обходил почетный караул, оркестр играл только военные марши, «а потом заиграл арию из “Кармен”». Этот случай настолько поразил иностранных дипломатов, что о нем еще вспоминали не один год. Некоторые подробности приводит в своих мемуарах Элизабет Черутти, наслышавшаяся о faux pas с гимном. В ее изложении оркестр все же собирался исполнить «Марсельезу», но эту попытку пресекло какое-то официальное лицо, присутствовавшее на церемонии и заявившее, что «Марсельеза» – «гимн меньшевиков»[180].

Эрбетт смутился, но, отдадим ему должное, не потерял самообладания и с достоинством выслушал «Хабанеру». А вот французская газета «Le Temps» напечатала по этому поводу