Печать Джа - Артем Углов

class="p1">Слева и справа послышались звуки натягиваемой тетивы — никто не собирался спускать обиду. Быть бы Фартовому пришпиленным к мачте, но тут из каюты показался брат Серафим. Оглядел строгим взором творящееся безобразие и дал команду к отплытию.

Корабль церковников поднял сходни и, распустив черные паруса, скрылся за горизонтом. На палубе остался лишь экипаж «Оливковой Ветви», да завывающий от пережитого кот.

— Что это было? — протянул озадаченный Зычник.

Я знал ответ, но счел за лучшее промолчать. А вскоре про случившееся забыли и остальные — жизнь на борту вернулась в прежнее русло: капитан скрылся в каюте, боцман принялся орать, а спустившийся с мачты Фартовый навалил кучу.

Я до ночи драил загаженную палубу, прокручивая в голове состоявшийся разговор. И чем дольше тёр, тем хуже на душе становилось. Церковной братии был для чего-то нужен живой барон. Точнее человек, способный сыграть его роль — своего рода приманка. Я догадывался о незавидной судьбе мяса в капкане. Его сохранность мало заботила охотника, главное — это заманить и поймать хищника, а уж что останется лежать в ловушке, дело десятое.

— Мы будем ждать твоего прибытия в порт, — обрадовал напоследок отец Серафим, — а чтобы не вздумалось дурковать, оставим на борту брата Изакиса. Он за тобою присмотрит.

Слово-то какое выбрал — «присмотрит». Скорее уж отконвоирует до места назначения, передав с рук на руки. Потом меня обрядят в одежды благородного и выпустят прогуляться в город. Может и походный саквояж всучат, с якобы хранящейся внутри Печатью Джа.

Вот только для чего? Божественный камень не был целью чернецов, другое дело — конечный покупатель. У Церкви под носом наладили канал поставки запрещенных артефактов. С помощью подсадной утки, то бишь барона они планировали его раскрыть. Увы, его светлость оказался слишком глуп, не справившись с ролью простого перевозчика. Теперь его требовалось срочно заменить, но кем? Правильно, тем кого не жалко, и кого вряд ли стану искать. Отработают материал и прикопают в ближайшем лесочке. Или даже заморачиваться не станут, прирежут прямо в номере гостиной, а местная стража спишет все на обыкновенный грабеж.

Бежать, нужно бежать, но куда? Еще этот брат Изакис — вечно торчавший на шканцах и нервирующий команду.

— Как голову подниму, он на меня смотрит, — жаловался матрос по кличке Рябина. — И взгляд такой нехороший, будто грехи мои чует.

— Кому ты нахрен сдался, с грехами своими, — не выдержал Бабура. — То, что дочку пекаря позапрошлой весной обрюхатил, не считается.

— Как же не считается, кто же её бедняжку теперь замуж возьмет?

— Так её и до тебя никто не брал, уж больно страшна девка: морда в крапинку, над губой натурально усы растут, а голос, ровно нашему боцману яйца прищемили. Потому не грех ты сотворил, а великое благо. Без тебя сгнила бы девка с тоски, а с ребёночком глядишь и обретет счастье.

Не один Рябина побаивался грозного чернеца. Матросы продолжали носить перста на цепочках, а стоило фигуре в плаще показаться на шканцах, как принимались истово чертить обереги. Даже боцман ругался меньше прежнего, то и дело косясь в сторону брата Изакиса.

Знали бы они, по чью он здесь душу.

Я не знал, что океан может настолько обрыгнуть. Вместо земли — вечно качающаяся палуба, вместо жратвы — твердокаменные галеты, солонина и безвкусная вязкая жижица, называемая кашей. К концу второго месяца я тихо ненавидел всех, готов был шипеть и дыбить шерсть, не хуже ополоумевшего Фартового. Да покусают крысы сию зловредную тварину.

В родном районе Кирпичников у меня имелось три лёжки: всегда было куда пойти и где спрятаться. Или просто побыть в одиночестве, когда все опротивело. Всеотец до чего же я устал от людей!

«Оливковая ветвь» представляла собою огромную бочку, набитую горластой матросней. Даже темные закутки трюма не спасали от боцманского рёва. И гальюн, место отхожее, был вечно полон народа: как не заглянешь, то один сидит, в носу ковыряется, то другой трубку курит. Я начинал завидовать смотровым, которые хоть иногда могли побыть в одиночестве.

— Танцор, проверь бочки с зерном.

— Танцор, подотри на шканцах.

— Танцор, почему вода в трюме?

Да потому что — хотелось заорать в ответ. Она всегда там, хоть каждый день помпой откачивай, а потом поднимайся наверх и убирай за нагадившим Фартовым. И не приведи Всеотец, кто-нибудь наступит на кучу, и разнесет дерьмо по палубе.

Никогда в своей жизни столько не работал. Руки мои были приучены к тонкой работе, здесь же сплошные мозоли, постоянно сдираемые и кровоточащие.

— Запомни, Танцор, этот узел называется рифовым. Его можно связывать и затягивать обоими концами. Обыкновенно применяется для закрутки парусов и крепления малых грузов.

Слушал я Бабуру, а у самого злоба внутри поднималась. Так и хотелось найти что-нибудь потяжелее и тюкнуть здоровяка по голове. Только вот беда, на корабле просто так ничего не валялось: оно или было убрано, или привязано на семь узлов.

Проклятые узлы… морячье совсем с ними рехнулось. Один Бабура знал сто способов плетения веревки. Скажите на милость, нахрена столько выдумывать?

Я умел терпеть. Умел сносить подзатыльники и беспрекословно выполнять приказы. Умел слушать одни и те же истории, делая вид, что интересно, когда невыносимо скучно. Умел смеяться над дурацкими шутками, повторяемыми каждый день. Умел молча кивать и соглашаться с любой произнесённой вслух ерундой. Я многое, что умел. Главное, не забывать считать дни до прибытия в Новый Свет, и тогда сразу становилось легче.

Второй месяц подходил к концу. Если верить всезнающему Рогги до появления чаек, предвестниц земли, оставалось меньше недели. Каждый истосковался по берегу и даже второй пассажир, вечно скрывающийся в каюте, стал появляться на палубе. Он подолгу замирал у борта, вглядываясь в горизонт.

Странный он был. Хотя Рогги и признал в нем писаря, я его таковым не считал. Длинные холеные пальцы — не показатель. Они могут быть у людей разных профессий: не только у тех, кто привык иметь дело с бумагами или музыкальными инструментами, но и у воров. Мне ли этого не знать.

Второй пассажир многим не нравился: своей молчаливостью и отстранённость. Не нравился он и брату Изакису. Чернецу никто не нравился, но за этим господином он приглядывал особо. Тот на шканцы и церковник следом за ним. Тот за едой на камбуз, глянь, а брат и там ошивается, отсвечивая лысым черепом. Может его не только за мной приглядывать оставили? Не настолько Сига из Ровенска значимый человек.

Блин, до чего же муторно… Голова начинала болеть, стоило подумать обо всем