Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

внутренних. «Для них!» — восклицал граф, повернувшись к правительственной ложе.

Кульминацией второго заседания стала речь В. А. Маклакова. Его появления на трибуне ждали. Незадолго до сессии, в связи с внезапным назначением Протопопова министром, Маклаков опубликовал в «Русских ведомостях» смелый фельетон о безумном шофере, который правит в пропасть. Это было иносказание. Но в обществе многие под «шофером» поняли самого императора, а фельетон Маклакова оценили как «начало революции»18. По-видимому, так понимал свое многозначительное иносказание и автор. Его речь 3 ноября подтверждает именно такую расшифровку личности шофера. «В этом заседании, — вспоминает М. В. Родзянко, — удивительно сильную и прочувственную речь произнес Маклаков. Речь эта произвела большое впечатление»19.

Маклаков начинает речь с проклятий старому режиму, интересы которого разошлись с интересами России, заявляет, что наступает конец русскому долготерпению, и далее:

«Я вспоминаю слова поэта Пушкина. Еще в 30-х годах он говорил: „Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу“. Да, господа, рабы и льстецы и во времена Пушкина, как и теперь, это ведь вечные спутники высокого места, но ведь им цену знают…

Страна, видя, что происходит, спрашивает себя с недоумением: а что, если там есть люди, которым верят больше, чем правительству? Что, если для этих людей интересы режима важнее интересов и чести России?.. Есть предел нашей покорности, нашему долготерпению. Россия позовет всех к ответу, и она пощады не даст никому, я повторяю — никому… Мы заявляем этой власти: либо мы, либо они. Вместе наша жизнь невозможна»20.

Два пункта в речи Маклакова привлекают повышенное внимание. Это формула «мы и они». Другая ее ипостась: «власть и общество». Позже, уже в эмиграции, он уделил этому принципу повышенное внимание в мемуарах, носящих характерное название «Власть и общественность». История Думы, согласно Маклакову, это десятилетнее стремление снять противопоставление, конфронтацию двух этих основных сил, борьбы, оказавшейся в конечном счете неудачной и завершившейся национальной катастрофой. Формула «власть и общество», «мы и они» и более резко: «Либо мы, либо они» (именно эту конфронтационную форму предпочел Маклаков) действительно выводит на ось, вокруг которой вращалось колесо российской государственности. Это очень древнее желание русской «публики», «образованного меньшинства», «просвещенного дворянства», как говорили встарь, до изобретения понятия «интеллигенция» (это дитя 70-х годов XIX в.), «элиты», как выражаются ныне, — видеть во власти своих представителей, выразителей своей роли и желание иметь право контролировать эту исполнительную власть, надзирать за ее действиями, поправлять ее ошибки, иметь право указывать на них. Этот надзор, контроль, поправки, поучения осуществлялись в разное время по-разному: то в форме челобитных (смиренных, но только по словам, по форме, подобное смирение было высшим выражением гордости), то в виде гвардейского шарфа на августейшей шее. Думский надзор задумывался как следующий шаг в этом традиционном контроле, как «цивилизованная» его форма. В этом отношении весьма примечательно обращение Маклакова к Пушкину, к традициям русской словесности — этому могучему воспитателю народа, носителю и создателю национального самосознания. Вспомним, что в начале деятельности Первой Думы тезис о верховенстве законодательной власти над исполнительной Набоков тоже обосновывал ссылкой на «Вольность» Пушкина, ставившего закон выше государя, выше владык мира. Было бы интересной исторической работой проследить использование русской художественной литературы в речах депутатов Думы, среди которых было немало знатоков, тонких ценителей нашей изящной словесности, не чуждых и собственным поэтическим упражнениям. Ведь пушкинская мысль о верховенстве закона и страшной мести за ее нарушение, за попрание «вольности святой» владыками мира — это давняя тема в русской классике, от Ломоносова и Державина. Пушкинское, лермонтовское бичевание рабов и льстецов, жадной толпы, искателей чинов, облепивших престол, у Брюсова («Орел двуглавый») перерастает в картину вырождения окружения самодержца — вместо Сперанского, Державина, Потемкина пестуном орла выступает Распутин.

Все это, видимо, всплывало в памяти депутатов во время речи Маклакова, вставали эти картины и перед взором читателей речей, произнесенных в Думе.

Стремясь поддержать высокий тон политической конфронтации, «прогрессивное» большинство Думы вносит на этом же втором заседании и признает «спешными» три запроса — председателю Совмина, военному министру и минвнутрдел, по поводу запрещения военной цензурой речи Милюкова и других, произнесенных на первом заседании, но правительственным ответом на запросы явилось запрещение новой публикации речей, произнесенных на втором заседании (Маклакова, Шульгина).

Правые депутаты тщетно пытались доказать «прогрессивным», что они встали на путь политического экстремизма и, по существу, призывают к свержению правительства. «Ваши слова ведут к восстанию, народному возмущению», — восклицал Марков.

Прогрессистов активно поддержали социал-демократы и трудовики. От имени первых Чхеидзе, выступая в первый день после оглашения декларации блока Шидловским, заявил, что его фракция поддерживает стремление блока употребить «все законные средства борьбы с правительством», и добавил: «Не знаю, хватит ли у вас решимости отвергнуть бюджет?» Он также заявил, что в декларации не совсем внятно сказано об изменниках, действиях и замыслах тех, кто держит в руках судьбу страны.

В том же духе «уточнений» декларации блока прошла и речь Керенского, полная патетических возгласов: «Страна истекает кровью», власть разрушает «организм государства, руководствуется нашептываниями и указаниями безответственных кругов»… «Мы заставим уйти тех, кто губит, презирает, издевается над страной… Штюрмер и Протопопов не осмелятся прийти сюда, они знают, какая буря негодования и возмущения их ожидает, если они появятся на этой кафедре». Керенский срывал аплодисменты, обыгрывая неожиданный уход из зала заседаний Штюрмера и Протопопова, вслед которым неслись крики: «Вон, долой изменника Штюрмера»21.

От громкого, скандального бездоказательного обвинения в измене Штюрмер защищался крайне неумело. Он уклонился от быстрого эффективного разоблачения клеветников в Думе, он не решился и распустить ее, или просто демонстративно наказать лгунов. Премьер заявил, что подает в суд на Милюкова за клевету. Но эту весть Милюков встретил с полным одобрением: еще бы, он и в зале суда повторил бы первоноябрьское шоу. Только 9 ноября, с недельным промедлением, Штюрмер свое решение о судебном преследовании Милюкова «подверг благоусмотрению» императора и получил доклад с резолюцией: «Согласен». Но она реализована не была. Поразмыслив над ситуацией, Николай II полностью разочаровался в премьере. 10 ноября царь отправил Штюрмера в отставку. Милюковская «Речь» захлебнулась от восторга: «Впервые в истории наших представительных учреждений установлено в столь ясной и определенной форме соотношение между мнением большинства Думы о кабинете и существовании последнего». Газета, фактически же Милюков, настаивала на немедленной отставке Протопопова22.

Аналогичные суждения высказал и орган прогрессивной партии «Утро России»: «Одно