Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

меры. 31 октября он представил царю всеподданнейший доклад, в котором, обыграв обвинение в «измене» императорской власти, просил разрешения на роспуск Думы, если такую декларацию огласят. Для начала он намеревался постращать депутатов роспуском и немедленной отправкой на фронт лиц призывного возраста. Эта угроза, как надеялся Штюрмер, «образумит» депутатов. Царь предоставил премьеру право осуществления его плана, даже подписал текст указа о роспуске Думы и вручил премьеру без указания точной даты.

Это сделает уже сам премьер, точно выбрав время для удара! Но император предупредил своей резолюцией — на докладе не увлекаться, сохранять трезвость мысли, взвешивать каждый шаг своих действий. «Надеюсь, — пишет царь, — только крайность заставит прибегнуть к роспуску Госдумы»7. «Крайности», и какие, не заставили себя долго ждать. Их принес уже следующий день.

До открытия пленарного заседания решением Совещания (бюро) Думы, состоявшего из президиума и руководителей фракций, было определено начать сессию оглашением декларации Прогрессивного блока, то есть выполнено решение последнего взять сразу же Думу в свои руки.

Шидловский — формальный лидер блока — огласил декларацию сразу же в начале заседания. Она сохранила агрессивный характер и без прямого обвинения императорского правительства в предательстве, ибо в ней заявлялось, что новый кабинет (Штюрмера) усугубил ошибки предшественников и недоверие к правительству в обществе перерастает в негодование. Действия правительства воспринимаются как идущие «на пользу врагу», и, не находя этому объяснения, общество «готово верить самым чудовищным слухам». Министры, которые вызывают открытое недоверие, «должны быть удалены, а новые будут опираться на Думу, на доверие страны, и блок будет стремится к достижению этой цели „всеми доступными нам законными способами“»8.

Милюков, овладев трибуной, развил вывод декларации о провале надежд на улучшение власти: «Теперь пропасть между нами и ею расширилась и стала непроходимой». «Власть уже теряет привычные определения, как-то: императорская, русская… просто указывают, почти тыча пальцем — „эта“, „они“, „мы“, с ней ничего общего не имеем и не желаем иметь. „Мы“ не „она“».

После этого дистанционирования от «этой» власти умывший по-пилатовски ручки кадет перешел к обоснованию «измены». Он заявил, что широко стали известны немецкие инструкции по дезорганизации управления в неприятельских странах, содержащие указания, как вызывать, как сеять во вражеском стане недовольство, беспорядки, мятежи. Так вот, правительство действует как бы согласно этим инструкциям врага. Дума и он сам, продолжал Милюков, ранее уже говорили о происках, засилье «темных сил», которые и ранее вызывали в стране тяжелые подозрения. Теперь «из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене… Забираются высоко и никого не щадят» (намек на царскую семью. — А. С.). Дошло до того, что представители губернских управ, собравшись в Москве на днях, 29 октября, заявили, что «мучительные, страшные подозрения, зловещие слухи о предательстве и измене, о темных силах, борющихся в пользу Германии и стремящихся подготовить почву для позорного мира, перешли ныне в ясное осознание, что вражеская рука тайно влияет на направление наших государственных дел».

Оратор бросил тяжкое обвинение и сопроводил его замечанием, что сам он не намерен принимать слухи за доказанное фактами обвинение «в измене», он не будет «излишне» подозрительным, но у него нет возможности опровергнуть «подобные подозрения, когда кучка темных личностей руководит в личных, низменных интересах важнейшими государственными делами». Оратор далее заявил, что Штюрмер окружен сомнительными личностями, находящимися на содержании немцев, и стал цитировать немецкие газеты, заявлявшие, что русский премьер действует не на пользу Англии, а Германии, что, мол, не только немецкие, но и русские газеты полны этими обвинениями. Тем самым Милюков действовал в полном соответствии с немецкими инструкциями о психологических диверсиях в стране врага. Но он-то действовал против родины!

Эти доводы были столь надуманными, обвинения столь нелепы, что послышались возмущенные голоса депутатов: «Подписи, подписи, имена!» Но оратор мог лишь заявить, что цитирует московские газеты. Почувствовав, что начинает терять доверие слушателей, оратор бросил в аудиторию напоминание о том, что Дума обвинила Сухомлинова в измене, не имея фактов, но их потом обнаружило следствие, что было неправдой: по делу Сухомлинова прямых доказательств измены не было найдено. Он был повинен в преступной халатности, неисполнении своего служебного долга. Упоминание о Сухомлинове, которого Дума считала ставленником камарильи, позволило Милюкову перейти к обвинению Протопопова, который, мол, прошел к министерскому кабинету через ту же «прихожую», что и военный министр, а затем последовала цитата из немецкой газеты, где говорилось, что Распутин, Штюрмер, Протопопов «составляют партию императрицы». В переводе с немецкого фраза о назначении Штюрмера звучала так: «Это была победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой императрицы». И вся грязь полилась уже на «хозяйку земли русской». (Так именовала себя в официальной анкете Александра Федоровна.)

Гнилыми нитками шил узоры Милюков, но тем не менее связал имя императрицы со словечками «измена», «предательство», «сепаратный мир».

Выпад против царицы, тем паче необоснованный, был, строго говоря, в моральном отношении недопустим и по закону строго наказуем. И оратору пришлось для сохранения внимания продолжать нанизывать все новых «уток», прибегая к мюнхгаузеновским приемам.

Он напомнил Думе невольное восклицание военного министра Д. С. Шуваева (сменившего Сухомлинова), обвиненного по слухам в «измене»: «Я, возможно, дурак, но не изменник». С этим фактом Милюков вышел уже к заранее заготовленной формуле: «Либо измена, либо глупость — выбирайте». Он напомнил ряд крупных ошибок правительства, особо подчеркнул нелепость отставки Сазонова и передачу внешней политики в руки Штюрмера и резюмировал: «Нет, господа, воля ваша, уж слишком много глупости… трудно как будто бы объяснить все это только глупостью»9.

Позже Милюков признал, что, повторяя как рефрен фразу «глупость или измена», он акцентировал ударением последнее слово, и аудитория, вторя оратору, поддержала такое толкование «даже там, где сам я не был вполне уверен. Эти места моей речи особенно запомнились и широко распространились. Но наиболее сильное, центральное место речи я заимствовал из газеты „Новая свободная пресса“, где было упомянуто имя царицы». Это спасло речь, председатель, не зная немецкого языка, не прерывал оратора, оскорблявшего императрицу. Милюков признал позже, что выдвигал немотивированные обвинения, повторяя обывательские сплетни, Шульгин тоже позже констатировал в своих «Днях», что в речи Милюкова факты были подозрительными, «не очень убедительными»10.

Но дело было сделано. Оратор сходил с трибуны под восторженные восклицания, как говорит стенограмма, крики «браво», «бурные, продолжительные аплодисменты», рукоплескания почти всех депутатов, за исключением «части правых» (монархистов)11.