Государственная Дума Российской империи, 1906–1917 гг. - Александр Федорович Смирнов

Речь Милюкова сильно ускорила сползание страны в пропасть, по России еще сильнее завертелась сплетня о предательстве. Но так ли ее восприняла Дума, ведь доказательств не было, и это признал сам Милюков, правда, много позже, в мемуарах. Послушаем прежде всего председателя Думы М. В. Родзянко — тогда, в ноябре 1916 г., союзника оратора, через несколько месяцев, в феврале, уже опасного соперника. Мемуары Родзянко содержат некоторые вроде бы мелкие, незначительные детали, имевшие, однако, серьезные последствия. А в поступках, в поведении ряда лиц: Штюрмера, Протопопова, Родзянко просматриваются действия, не поддающиеся однозначной оценке. Все это симптоматично.

Рассмотрим эти «детали». Первое. Премьер знал о подготовленном обвинении в измене, встретился с Родзянко, пытался предупредить оглашение декларации прогрессистов, но потерпел неудачу. Родзянко посоветовал премьеру уйти в отставку немедленно и только так спасти честь, точнее, ее остатки. Этого требует, мол, «вся мыслящая, вся земская Россия». Вторая деталь. Родзянко знал о предстоящей острой демонстрации, внезапно заболел и не явился на первое заседание Думы, заменивший его товарищ председателя Варун не знал немецкого языка и прохлопал обвинение Милюковым царицы. По-видимому, Милюков знал о лингвистическом пробеле вице-председателя. Не было ли недомогание Родзянко «дипломатическим»? Родзянко утверждает, что Варуну стенограмма речи Милюкова была доставлена с пропуском немецких слов. То есть Милюков его попросту подвел, заведомо и сознательно. Отставка Варуна его чести не спасла. Он был замазан.

Третья деталь. Штюрмер и Протопопов явились на открытие Думы, но после официального открытия начала сессии покинули Таврический дворец, сославшись на необходимость быть в Госсовете. Но фактически оба знали об «измене». «Не хотели выслушивать неприятных для них речей»12, — утверждает Родзянко. Премьер явно смалодушничал, уклонился от открытого спора, упустил возможность немедленного опровержения сплетни. Столыпин в подобной ситуации звал лгунов к барьеру.

Полунемец, имея в кармане указ о роспуске Думы в «крайних обстоятельствах», сам способствовал созданию последних и прятался за императора, тогда как нужно было защищать честь царского имени и собственное достоинство.

Вот такие были защитники у монарха в те дни накатывающегося штурма власти, они сами нуждались в защите. Защитники монарха сами, по собственной воле предоставили свободу действий обличителям «самовластья», а последние не упустили свой шанс.

Милюков был в тот памятный день на коне, считал себя победителем и вел себя, как и подобает триумфатору. Его родная фракция «устроила Милюкову бурную овацию. Он был спокоен и доволен, понимая, что сразу стал героем», — записывает в дневнике А. В. ТырковаВильямс (член ЦК кадетов, видный публицист). Его появление, извещала «Речь», было встречено громом аплодисментов. Ф. И. Родичев от имени присутствующих выразил восхищение речью лидера. Престарелый вождь кадетов И. И. Петрункевич триумфатору в те дни писал: «Хочу выразить наш восторг и преклонение перед Вашим подвигом… Вы смело и решительно взяли руль в свои руки и круто изменили курс не только настроения Думы, но и настроения всей страны, свалили Штюрмера и обеспечили Россию от позора, а Европу от возможной катастрофы»13. Вот так, не много ли? Спасение континента от угрозы, которая существовала лишь в «прогрессивных» головах. И. В. Гессен в мемуарах называет речь Милюкова нашумевшей, а день ее произнесения историческим: «С думской трибуны на всю Россию впервые прозвучало обвинение в гос. измене, отбрасывавшее тень и на царский двор. Это выступление, несомненно, было рекордным в смысле воздействия и звучности отклика в стране, и популярность кадетского вождя сразу же чрезвычайно поднялась. Его забросали письмами и цветами. Речь была перепечатана в нескольких изданиях и в миллионных экземплярах… Речь была отличная, это было начало революции». Точно такое же ее определение дает известный историк профессор Кизеветтер. Но в среде либералов, оппозиционеров, даже близких к оратору, были и более сдержанные, даже встревоженные оценки. Тыркова с недоумением восклицала: «Его речь была подобна сигнальной ракете перед гибелью корабля. Мы все не находили настоящей ее оценки. А дальше что? Неужели на улицу идти?»14 На улицу, в толпу, на баррикады Прогрессивный блок шествовать не собирался; но, независимо от воли оратора, молва посчитала, что ему, Милюкову, удалось доказать измену «партии молодой императрицы». Ее восприняли как штурмовой сигнал к революции15. Позже Милюков от этой части открещивался: «Я знал, что революция во время войны приведет Россию к величайшей катастрофе», — говорил он близким уже в эмиграции, наблюдая «Совдепию» «из прекрасного далека»16.

Обвинения, выдвинутые Милюковым, не подтвердились, что вскрыла работа Чрезвычайной комиссии в 1917 г., но революция-то произошла. У нее, несомненно, были свои причины, и поважнее, чем мнимые разоблачения. Но сколько раз российского обывателя, да что там чернь, самых просвещенных, рафинированных интеллектуалов — брали на крючок горе-обличители? В этом отношении вся эта история со штурмовым сигналом к великому потрясению не потеряла актуальности и в конце века. Что из того, что обвинения, брошенные Милюковым, вернулись, подобно бумерангу, и ударили его самого: вопрос, им заданный: «Что это, глупость или измена?» — встает перед нами при оценке его собственного поступка. Глупость оратора, обернувшаяся по последствиям предательством национальных интересов. И такой суровый вывод звучит более обоснованно, чем милюковские обвинения.

Второе заседание Думы 3 ноября прошло в эйфории, созданной «разоблачителями». Шульгин — этот убежденный стойкий монархист, тем не менее заявил: «Мы (то есть блок. — А. С.) сейчас выступаем с резким осуждением этой власти», то есть оратор от «этой» публично дистанцируется. «Мы поднимаем против нее знамя борьбы», «мы дошли до предела», «произошли такие вещи, которые больше переносить невозможно». И конечный призыв: «Бороться с этой властью, до тех пор, пока она не уйдет». Правда, сам Шульгин понимал борьбу весьма легитимно. Ведь он уже заявлял коллегам по блоку, что на баррикады сам не собирается и других звать не намерен, он считал, что борьба в Думе — это правдивое разъяснение народу с думской трибуны ситуации, сложившейся в стране, и, зная правду, каждый будет выполнять свой долг — плавить металл, ковать оружие, мужики кормить армию, офицеры поднимать солдат в штыковые атаки и не поддаваться на призывы к анархии и бунту. Об измене он не говорил прямо, но упомянул о подготовке сепаратного мира, готовящейся «программе позора и гибели России», называя в связи с этим имена Сухомлинова, Штюрмера и прочих «исчадий сатаны».

Дума должна противостоять подобным проискам и бороться «за безопасность России»17. Граф Д. П. Капнист от имени группы октябристов-земцев поддержал Шульгина и заявил, что не к революции зовет блок, а к сохранению внутреннего спокойствия в стране, но грозного для врагов внешних и