Восход - Петр Замойский

Возле ветхого приземистого здания, в котором раньше было волостное правление, стоял продолговатый стол, а по обеим сторонам скамейки. Но на скамьях, за исключением секретаря, никто не сидел.

Перед столом стояли председатель Оськин, маленького роста, с хитрыми глазками, с небритым лицом, а с ним рядом, опершись руками о стол, уполномоченный Проскунин, инструктор здравотдела. Большого роста, сутулый, с тощим лицом, прилично одетый, он стоял, опершись на стол длинными руками.

Едва рев голосов начинает стихать, Проскунин выпрямляется, поднимает руку и хриплым голосом что-то выкрикивает. Но не успевает он и фразу закончить, как снова поднимается рев.

С одной стороны, жалко мне его: он храбрый, а вот тут скис. С другой стороны, так ему и надо. Проскунин редко выезжал на места, большого труда стоило «выгнать» его в деревню, он охотно ездил только в больницы, где ему не было отказа в спирте.

Я с ним не дружил. Он был заносчив, и когда приходилось с ним говорить, то отвечал покровительственно, со снисходительной улыбкой, а то и совсем не отвечал.

«Пусть выпутывается, — подумал я. — Не буду выручать».

Вот еще что-то крикнул Проскунин, и, видимо, такое, отчего вдруг все умолкли. Когда он начал говорить, стуча кулаком по столу, меня проняла дрожь.

— Вы кулаки, все ваше село! — кричал он. — Вы саботажники. Вас половину надо из пулемета расстрелять! Вы…

Ему не дали договорить. С ревом, свистом, с матерной руганью двинулась на него толпа. Страшные лица, угрожающие крики, крепко сжатые кулаки, а у иных уже в руках палки.

— Петя, — обратился ко мне Федя, — убьют они его. Я знаю… своих мужиков.

— Бока-то не мешало бы ему помять.

— Кулаки в драку не вступят… Они вон… в сторонке. Отвечать кому?.. Выступи.

— Что ты, Федя! Разве можно сейчас выступать!

— И так нельзя. Ты гляди… гляди…

К Проскунину уже подбежали несколько мужиков, готовых наброситься на него, а он с серым лицом пятился к крыльцу волсовета. Когда он ступил на крыльцо, один из самых оборванных и въявь пьяных мужиков схватил его за полу пиджака. Он, видимо, хотел стащить Проскунина с крыльца, но внезапно получил такой удар сзади, что стукнулся затылком о притолоку, упал и крикнул:

— Убивают! Люди-и!!

Между тем Проскунин скрылся в сенях волсовета.

Все это произошло очень быстро. Мужик поднялся и принялся ругать уже не Проскунина, а того, кто его ударил. А кто его ударил — он не знал.

Председатель волисполкома, с которого соскочил весь хмель, забрался на крыльцо и закричал истошным голосом:

— Да вы что, а? Чего надумали? Да за это вам… а мне первому. Мне, мне! — ударял он в грудь кулаком. — А потом уж вам. Кого вы натравили? Подпоили и выпустили пьяную… растяпу. Лагутин первый ответит. Это его батрак. Ишь расхрабрился за хозяина. Сколько ты спрятал его хлеба у себя, говори! А ты, Григорий, что орешь? Кто тебя трогает? Ты середняк…

Эти слова несколько отрезвили мужиков.

Тем дело и кончилось бы, но председатель, начав хорошо, снова все испортил. Сойдя к столу, где сидел старичок секретарь, он громко произнес:

— А теперь давайте за дело. Намечайте сами, кого изберете в комитет бедноты. После мы составим группу бедняков.

На свежую рану он плеснул раскаленным маслом. Вновь все взбудоражились. Теперь кричали задние, пробираясь вперед. Сзади, как мне шепнул Федя, стояли зажиточные, а вперед они выставили бедноту, чтобы кричала она. Когда передние накричались и устали, кулаки, видя, что дело плохо, взялись за свое, но скрываясь. Они двинулись вперед.

— Иди, — шепнул мне Федя, — а то опять…

— Пожалуй, пора, — согласился я. — А ты?

— Вместе пойдем.

Андрей, который прижался в испуге к ящикам, начал меня отговаривать и даже схватил за рукав.

— Чего тебе-то надо? Это чужое село. Еще убьют ни за что ни про что. Убьют — а что мне твоя мать скажет? «Не укараулил!» Ведь я за тебя ответ должен понесть!

Он говорил чуть не со слезами. И мне стало жалко Андрея, я почувствовал, какой он мне хороший друг. И не сомневался, что, если набросятся на меня, он первый пойдет на выручку.

— Дядя Андрей, ты тоже шагай, не отставай!

— Да не отстану, что ж делать. Говорю, закипело в народе.

Обходя орущих мужиков, мы добрались до крыльца. Первым поднялся на него Федя. Мы с Андреем остались внизу. Федя что-то зашептал Оськину. Тот обернулся, посмотрел испуганными глазами на меня и, махнув на мужиков, пошел ко мне навстречу. Как ни в чем не бывало мы пожали друг другу руки и вместе поднялись на крыльцо. Сзади, тяжело вздыхая, шагал Андрей.

При виде чужих людей собрание немного стихло. Появление незнакомцев вызвало у мужиков интерес.

Послышались вопросы:

— Это кто?.. Чьи?.. Откуда?..

Им кто-то ответил, но что — не было слышно.

В наступившей тишине открылась дверь из сеней, и Проскунин, как заяц из застрехи, выглянул на свет. Завидев его, некоторые весело закричали:

— Выходи, фершал, выходи!

— Не бойся, не убьем!

— Мы попугать любим!

Проскунин, насильно улыбаясь, вышел из сеней на крыльцо.

Но эти усмешки и на первый взгляд ласковые шутки были не так-то добродушны. Стоит сейчас намекнуть о комитете, как крестьяне снова взорвутся.

Проскунин, чего с ним раньше никогда не было, увидев меня, обрадовался и протянул руку. Я руки не подал, что хорошо заметили мужики. Это вызвало одобрение. Значит, я против Проскунина. Андрей подал руку Проскунину, и тот с готовностью пожал ее. Андрей бывал и больнице на приеме у фельдшера, видел его в белом халате. Уж в больнице-то Проскунин никому не подаст руки и даже головой не кивнет. Там он царь и бог.

— Вот что, товарищи, — обратился я, отходя немного в глубь крыльца, к Оськину и Проскунину, — собрание надо немедленно распустить.

— Почему? — удивился Оськин.

— Распустить всех до единого. Я говорю как член упродкома и уисполкома. Если хотите, просто приказываю. К вечеру созовите коммунистов. У вас есть ячейка? Или разбежалась?.. Есть? Хорошо. Говорить же сейчас не только бесполезно, но и вредно. Даже опасно. Не с этого надо начинать. А вечером все объясню. Объявляй, Оськин, а то народ опять начнет волноваться, — строго сказал я.

Мужики, отдохнув, снова начали шуметь. Они готовились дать нам отпор. Тут уж ничем их не возьмешь.

— Считаю собрание закрытым, — объявил Оськин. — Расходитесь по домам.

Это внезапное заявление мужики приняли с недоумением. Некоторые рты раскрыли — что такое? С места не двинулись. Тем более удивительно им, что стоят перед ними какие-то приезжие — один с бородой, второй во френче. Должны же они что-нибудь разъяснить!

— Почему так? — спросил стоявший впереди и оравший, как я заметил, громче всех.

— Вы устали, и мы тоже.

— Приказ, что ль?

— Да, приказ, — кивнул на меня Оськин.

— От кого? — крикнули из толпы.

Взгляды устремились на меня и Андрея.

— Уездна власть, — с непонятным торжеством в голосе заявил Оськин.

— А ежели мы не желаем расходиться? И кто такая уездна власть?

— Упродком, — вновь кивнул на меня Оськин.

— Упро-одко-ом? Теперь понятно. Это, стало быть, он прислал к нам фершала для расстрела?

— Он и раны сам залечит, только поднеси ему.

— Все они там пьяницы. Шпирт лакают.

— И грабители, — добавил тот, который сказал о расстреле. — Не иначе вот эти самые и приехали к нам хлеб грабить. Вон борода тоже. Обрезать бы.

— Ты сам борода! — не утерпел Андрей. — Давай мерить, у кого шире.

— Право, что грабители, — вступился рыжий мужик, вынырнувший из-за спин других.

Голос мне показался знакомым. Я начал всматриваться. Что-то знакомое. А-а, догадался. Так это он, голубчик! Егор, муж Федоры. Он, видимо, не узнал меня, хотя стоял неподалеку.

И громко, чтобы слышали все, задал вопрос:

— Много, дядя, у тебя ограбили?

— Пока нет, — сознался Егор, — а того гляди, охватят.

— Зачем же зря кричишь? Вот когда начнут, как ты говоришь, грабить, тогда ори так, чтобы в соседнем селе Тарханах было слышно.

Мужикам тихий мой, спокойный голос понравился. Они даже заулыбались, подталкивая друг друга.

— Но пока у тебя, уважаемый Егор Петрович, хлебные излишки для голодающих Питера не изъяли, помалкивай в тряпочку. И не теряй времени попусту, а прячь хлеб подальше. Вон закопай его под старый жернов твоей мельницы и никто не найдет, и дождь не промочит.

Не только Егор, но и все, кто стоял рядом с ним, так и выпучили на меня глаза. Мне как раз этого и надо было.

— А если есть желание, — продолжал я, — вступай в бедноту, и тебя, Полосухин, с радостью изберут председателем комитета. Очень будет выгодно для твоего хозяйства. Ни к амбару, ни к мельнице никто не подойдет. А весь хлеб, который ты собираешь со своей земли и с трех десятин арендованной, останется у тебя. Там еще, возле моста, просо поднимается на двух десятинах тоже арендованной земли. Травой оно заросло не так уж сильно. Пять твоих поденщиц дня через два закончат прополку.