Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович

изощренно убитых людей, которых знал. Понимаю, даже ваши благородные усилия, авторитет и возможности вашей организации в нынешних условиях не могут предотвратить моей гибели, если она предусмотрена дьявольским планом. Кто этот дьявол, кто его подручные, могу лишь предполагать. А теперь по существу вашего вопроса… Мне трудно сосредоточиться, я плохо себя чувствую, у меня давление, мозги работать отказываются. Однако… Я перебрал в памяти более или менее значащие события многих лет моей жизни, поступки, контакты, мелкие конфликты. Постарался припомнить даже то, что происходило со мной и вокруг меня с юношеских лет. Поверьте, память-то у меня еще неплохая, совсем неплохая. И знаете — ничего… Ничего, дающего зацепку. Я хотел и сумел прожить практически бесконфликтно, если, конечно, не считать бытовых пустяков типа объяснений с дорожным инспектором и чисто рабочих моментов во взаимоотношениях с редакторами. Но, поверьте, никогда не задевал достоинства кого-либо из них. Вообще, как мне кажется, никому не делал зла. Разве что невольно. Все мы самим существованием своим невольно кому-то досаждаем, мешаем. Мы не деньги, чтобы всем нравиться. Не ангелы, не отшельники в одинокой пещере. Но я решительно никому не мог стать поперек дороги в такой мере, чтобы устраивать вокруг меня компьютерные игры со смертельным исходом. Далее… Я сторонился политики как огня. Нигде, боже упаси, не декларировал моих политических убеждений, хотя вам могу признаться, — терять-то мне нечего, да и вижу в вас порядочного человека, — да, я таки не в восторге от нынешней власти, от того, как и кем управляется моя родина. Я программно выстроил для себе такую жизнь, чтобы не уезжать из России, от мамы, тогда еще живой, от друзей, из города, который люблю до сих пор, несмотря на его удручающее, а местами так просто варварское преображение. Сын занимался здесь мелким бизнесом, женился, четыре года назад уехал в Чехию с небольшим капиталом, открыл там скромную пивнушку, развелся… Опять-таки никаких соприкосновений, пересечений с политикой: заурядная жизнь мелкого предпринимателя — тут он в меня пошел. Что еще сказать? Рассматривал вариант ярого антисемитизма кого-то из могущественных людей. Захотелось выплеснуть накопившуюся злобу на такого, как я, — рядового жидочка. Вот и устроил охоту, изощренную, кровавую, издевательскую… Охоту на еврея. Но это версия скорее экзотическая, плод воспаленного воображения. Тем более что отношение к евреям в России явно стало поспокойней, они уже не в центре внимания ксенофобов. Представители каких регионов и наций заняли эти почетные первые места, вы, уверен, в курсе. Словом, я не знаю, не знаю, не могу понять, почему — я. Склонен считать, что это рулетка так раскрутилась, карта выпала, кто-то ткнул карандашом вслепую и попал на мою фамилию — черт его знает, господа…

Фима уронил голову на руки и вдруг зарыдал как ребенок, всхлипывая, задыхаясь. Он словно выплескивал со слезами все дикое недоумение и отчаяние безвинно терзаемого человека.

— Ну, успокойтесь, все, все, хватит, будьте мужчиной, — довольно жестко проговорил Тополянский, жестом показав Вадику, что, мол, надо чего-то накапать.

Вадик ушел на кухню, вернулся с валокордином, отсчитал тридцать пять капель, вспомнив обычную дозу мамы, долил водички в рюмку. Фима, продолжая всхлипывать, дрожащей рукой принял снадобье, послушно выпил и снова уткнулся в раскрытые, влажные от слез ладони.

Глава 10

Фляга смерти

Они сидели на скамейке в дальнем конце Филевского парка.

Не по-весеннему подсохшие, пустынные в этот будний день, неширокие аллеи стрелками разбегались в разные концы парка меж плотно соседствующих немолодых лип, тополей, берез и столетних дубов. Деревья поглощали недалекий уличный гул, воздух был чист и вкусен, где-то справа на макушке старого тополя распевался невидимый скворец.

Они молчали. Седой, с длинным прямым носом и бритвенно тонким разрезом рта курил, часто и как-то мелко сплевывая, словно сигарета была без фильтра и крошки табака застревали в губах. Лысый глядел прямо перед собой, в мелких круглых глазках его, серых с зеленоватым отливом, читалась то ли злость, то ли тревога. Мощные плечи, короткий атлетический торс… Он трудился над жвачкой, широко открывая рот и отвратительно чавкая.

— Толя, гадом буду, надо рвать когти, — нарушил молчание Лысый, не прекращая мучить свой «Орбит». — Пойми, густой замес. Баланда пересолена. Век воли не видать, такое мочилово никакой пахан не замотает. Я ж не вафел, масть просекаю. Толя, масти козырной у заказчика по всем карманам заныкано. Он точно на отмыв ставил. Может, и двойная стирка, может и тройная. Гадом буду, после нас еще два-три таких же лоха в очередь на жмурки стоят. Толя, мы ж для него голье. Стрёмно, блин…

Седой выстрелил сигаретой в кусты, расстегнул верхнюю пуговицу черного габардинового пальто, подставив горло приятной прохладе.

— Шурик, я тебя сколько раз просил говорить со мной на человеческом языке, а не гнать эту феню твою тюремную: слушать тебя противно, а иногда и понять невозможно. Хотя, — он обреченно махнул рукой, — даже если ты по-русски начнешь изъясняться, все равно кроме херни всякой ничего от тебя не услышишь. Был ты мудаком полуграмотным до зоны и остался таким. Ну что ты гонишь! Ты проверенный кадр, я тоже. За нами столько мокрых дел, что если бы хотели, давно бы уже, как ты выражаешься, отстирали. Мы профессионалы, Шурик. Работаем чисто и с гарантией. Не подводили ни разу. И эту операцию с водкой провернули безупречно.

Чего ты паникуешь? Бабки получил, живи. Только помни главное правило: не шиковать, не светиться, не болтать.

— Уеду я, Толик! Никогда не бздел, ты знаешь. Мне западло. А тут первый раз в мандраже. Вот нюхом чую. Мы раньше кого работали? Серьезных деловых. Заказы понятные. А тут фраера лоховые. Почему бедные фраера за такие башли? И почему с такими понтами? Только один мал-мал упакованный, ну, с обстановочкой на хазе. Остальные — нищак, мышки голые. Но обрати внимание — один, который первый был, журналист из газеты. Я у него на столе визитку-то разглядел. А потом в газете прочитал про него. Может, и последний, что у бабы прятался, тоже из этих, из журналистов. Тут политика, Толик, зуб даю! А это значит, фраера в натуре серьезные, в большой игре.

Казалось, Седой слушал рассеянно, вполуха.