Донные Кишотки - Геннадий Владимирович Руднев

животных всё ярче разгоралась вера в то, что, как только у Йошки отойдут воды и она родит своё бессмертное потомство, схлынет и вода с земли…

***

Навапа жила с Йошкиным Котом при школе, в вигваме на отшибе долины. Тут, у скалы с буквами договора, выбитыми в камне авантюристами, ушедшими с экспедицией за лучшей жизнью, было еще относительно сухо. Кот, работая копытами и зубами, в свободное время месил глину и сушил таблички на солнце в те редкие дни, когда оно появлялось между туч. Кормились изгои подачками от родителей учащихся. Несмотря на сложное время, занятия продолжались. Самые стойкие ученики исправно посещали уроки и карябали знаки на табличках в свои сочинения. Навапа, окрылённая свалившейся ей на голову ослюдной любовью, читала их другими глазами.

G8 писал: «Беда – сто крат беда, когда ведёт неведомо куда дорога в гору. И камень кругл, тяжёл и гол, и угол крут и гладок скол. Лишь Богу впору преодолеть такой подъём, гордясь в бессмертии своём долготерпеньем. Но грешным ясно в маете камнепаденья, что держит их на высоте лишь сила тренья».

В3 писал: «Несть повторениям числа во всей природе, но равно: подла иль честна, а жизнь проходит. И по погоде ты одет, не по погоде, и мил ли свет, не мил ли свет, а жизнь проходит. Закрыл глаза, не стал дышать – и помер, вроде. И не волнует ни шиша, а жизнь проходит. «И что ты гонишь, побожись, куда ты годен? Смерть не проходит через жизнь, а жизнь – проходит».

Е6 писал: «Добра от зла не отличая, дешёвых слов – от дорогих, я за себя не отвечаю, я отвечаю за других. На все вопросы два ответа всегда найдутся, господа, – жизнь – не большая привереда, смерть – не великая беда. Взрослеть – не хуже и не лучше. Свет между счастьем и бедой ночами пуще, гуще, глуше, и ты его разбавь водой. Пусть, призрачно полупрозрачен, он сам тебе добавит срок и строк – до плача иль удачи, хотя бы на один глоток продлит поток».

А2 писал: «Который дождь – вразрез меж временем и ложью о том, что время – ложь, придуманная тем, кто измерял дожди по противоположью сугубо временных иль матерьальных тем. Материя дождя – просеянное семя секунд, ушедших в звук, успевших проблеснуть. Здесь слышимое суть неслышимое время, а видимая суть – невидимая суть. В дожде она – нигде. И всё же леденяще, то мимо, то насквозь, поштучно и на вес, отсчитывает дождь мечты о настоящем, стоящим за окном, идущим из небес. Уже в который раз покапельно тревожит основы бытия в небытие основ. Пока не прожит дождь, и век еще не прожит. Пока не вечен сон – не замечаем снов. Покуда Бог судеб, неведомой породы, мерещится водой, в пространстве искривлен, нам проще объяснить явлением природы, осадком на душе – явление времён. Краплёная крупа божественных угодий, земную карту смяв, проносится, слепя очередным дождём. И мы вослед уходим. Из времени – в ничто. И – сами из себя».

Навапа покачивала головой в недоумении: как быстро дети пришли к пониманию жизни и смерти, времени и воды! Вот, что значит находиться на краю гибели! Она жалела всё чаще, что им недоступен язык ослюдов. Чему бы удивительному их мог научить ещё и Йошкин Кот!

Вечерами, после совокупления, она часто зачитывала ему особенные поэтические места из сочинений. Кот в яслях удовлетворённо тряс ушами, будто и сам приложил к делам просвещения Согдианы свои нетленные копыта. Циля восхищалась его гужевой мудростью, необоримой силой и терпением. Цитаты из «Комсомольской правды» как ничто иное сближали существ из разных слоёв общества. Они жили будущим из далёкого прошлого. И это прошлое (или будущее?) заставляло их верить в чудеса.

– Мы спасёмся, – твердила Циля. – Новое поколение согдийцев думает уже по-другому. Поэзия неистребима…

***

Йошку же одолевали неродившиеся ещё бессмертные дети. Судя по их поведению в утробе, они уже дважды поменяли пол и жили в тепле и жидком уюте отдельной семьёй, в своём внутреннем мире, недоступном её материнскому пониманию. Она дала им имена. Трын и Трава. Но они их путали. Этим детям имена были ни к чему. Зачем? Если из двоих есть кто-то один, то второй будет просто другим. Или – наоборот, если кроме них в утробе больше никого нет.

У детей за двадцать лет такой жизни выработались привычки и привязанности. Когда, расшалившись в своей двухкомнатной, они путались пуповинами и начинали голодать, Йошка садилась на «диету»: специальный стульчак, в котором, помимо отверстия для отправления её нужды, был врезан катетер с двумя сосками с одной стороны и воронкой для кормления – с другой. По нему еда попадала через влагалище и клапан в последе к беспокойным младенцам. Они, немного поспорив, отсасывали пищу и, успокоившись, засыпали. В этот момент специально обученный евнух раскручивал им пуповины, не повреждая послед, возвращал катетер наружу и закрывал клапан.

Процедура была не из приятных. Йошка тем не менее проходила её с чувством собственного достоинства, наблюдая посредством нескольких зеркал за руками специалиста в утробе. Иногда она даже корректировала его действия, чтобы не нанести вреда потомству. Обычно – матом. А переимчивые дети легко запоминали эти слова во сне. Поэтому, позже, когда у детей начинались семейные ссоры, Йошке приходилось уединяться, выйдя из вигвама на природу, и возлежать в специальном гамаке над ревущим потоком, чтобы другие не слышали перебранку бессмертных.

Со стороны это выглядело весьма причудливо. Живот её то вздымался, словно два подвижных горба на ослюде, то опадал. В поток из сетчатого гамака низвергались кровь и испражнения. Голос Головного Евнуха перекрывал гром бьющей о камни воды:

– Дети! Давайте жить дружно!

Смиренные согдийцы в такие моменты останавливали работы. Обнимались, целовались, а то и падали на колени, винясь перед ближними в прошлых грехах. А когда скандал в утробе затихал, с умилением смотрели на живот Йошки, ритмично покачивающийся в умиротворенном внутреннем соитии двух строптивых богов. Кто там кого трахал, согдийцев не беспокоило. Чем бы дитя не тешилось, говорили они шёпотом, лишь бы не плакало.

Но всему приходит начало. Как только площадка на Арарате вышла на заданные параметры, и на неё перенесли жилища; как только первые колосья уронили зерно, а первая ослица разродилась осликом; как только в школе у Навапы остались три ученика от десяти семей, – Йошка решилась на «кесарево сечение».

Тут же была принесена огромная жаба, плевок которой в район