Том 2. Стихотворения 1855-1866 - Николай Некрасов

27 декабря 1858

II. До сумерек

1

Ветер что-то удушлив не в меру,В нем зловещая нота звучит,Всё холеру — холеру — холеру —Тиф и всякую немочь сулит!Все больны, торжествует аптекаИ варит свои зелья гуртом;В целом городе нет человека,В ком бы желчь не кипела ключом;Муж, супругою страстно любимый,В этот день не понравится ей,И преступник, сегодня судимый,Вдвое больше получит плетей.Всюду встретишь жестокую сцену, —Полицейский, не в меру сердит,Тесаком, как в гранитную стену,В спину бедного Ваньки стучит.Чу! визгливые стоны собаки!Вот сильней, — видно, треснули вновь…Стали греться — догрелись до дракиДва калашника… хохот — и кровь!

2

Под жестокой рукой человекаЧуть жива, безобразно тоща,Надрывается лошадь-калека,Непосильную ношу влача.Вот она зашаталась и стала.«Ну!» — погонщик полено схватил(Показалось кнута ему мало) —И уж бил ее, бил ее, бил!Ноги как-то расставив широко,Вся дымясь, оседая назад,Лошадь только вздыхала глубокоИ глядела… (так люди глядят,Покоряясь неправым нападкам).Он опять: по спине, по бокам,И вперед забежав, по лопаткамИ по плачущим, кротким глазам!Всё напрасно. Клячонка стояла,Полосатая вся от кнута,Лишь на каждый удар отвечалаРавномерным движеньем хвоста.Это праздных прохожих смешило,Каждый вставил словечко свое,Я сердился — и думал уныло:«Не вступиться ли мне за нее?В наше время сочувствовать мода,Мы помочь бы тебе и не прочь,Безответная жертва народа, —Да себе не умеем помочь!»А погонщик недаром трудился —Наконец-таки толку добился!Но последняя сцена былаВозмутительней первой для взора:Лошадь вдруг напряглась — и пошлаКак-то боком, нервически скоро,А погонщик при каждом прыжке,В благодарность за эти усилья,Поддавал ей ударами крыльяИ сам рядом бежал налегке.

3

Я горячим рожден патриотом,Я весьма терпеливо стою,Если войско, несметное счетом,Переходит дорогу мою.Ускользнут ли часы из кармана,До костей ли прохватит морозПод воинственный гром барабана,Не жалею: я истинный росс!Жаль, что нынче погода дурная,Солнца нет, кивера не блестятИ не лоснится масть воронаяЛошадей… Только сабли звенят;На солдатах едва ли что сухо,С лиц бегут дождевые струи,Артиллерия тяжко и глухоПродвигает орудья свои.Всё молчит. В этой раме туманнойЛица воинов жалки на вид,И подмоченный звук барабанныйСловно издали жидко гремит…

4

Прибывает толпа ожидающих,Сколько дрожек, колясок, карет!Пеших, едущих, праздно-зевающих  Счету нет!Тут квартальный с захваченным пьяницей,Как Федотов его срисовал;Тут старуха с аптечною сткляницей,Тут жандармский седой генерал;Тут и дама такая сердитая —Открывай ей немедленно путь!Тут и лошадь, недавно побитая:Бог привел и ее отдохнуть!Смотрит прямо в окошко каретное,На стекле надышала пятно.Вот лицо, молодое, приветное,Вот и ручка, — раскрылось окно,И погладила клячу несчастнуюРучка белая… Дождь зачастил,Словно спрятаться ручку прекрасную  Поскорей торопил.Тут бедняк итальянец с фигурами,Тут чухна, продающий грибы,Тут рассыльный Минай с корректурами.«Что, старинушка, много ходьбы?»— «Много было до сорок девятого;Отдохнули потом… да опятьС пятьдесят этак прорвало с пятого,Успевай только ноги таскать!»— «А какие ты носишь издания?»— «Пропасть их — перечесть мудрено.Я „Записки“ носил с основания,С „Современником“ нянчусь давно:То носил к Александру Сергеичу,А теперь уж тринадцатый годВсё ношу к Николай Алексеичу, —  На Литейной живет.Слог хорош, а жиденько издание,Так, оберточкой больше берут.Вот „Записки“ — одно уж название!Но и эти, случается, врут.Всё зарезать друг дружку стараются.Впрочем, нас же надуть норовят:В месяц тридцать листов обещаются,А рассыльный таскай шестьдесят!Знай ходи — то в Коломну, то к Невскому,Даже Фрейганг устанет марать:„Объяви, говорит, ты Краевскому,Что я больше не стану читать!..“Вот и нынче несу что-то спешное —Да пускай подождут, не впервой.Эх, умаялось тело-то грешное!..»— «Да, пора бы тебе на покой».— «То-то нет! Говорили мне многие,Даже доктор (в тридцатом годуЯ носил к нему „Курс патологии“):„Жить тебе, пока ты на ходу!“И ведь точно: сильней нездоровится,Коли в праздник ходьба остановится:Ноет спинушка, жилы ведет!Я хожу уж полвека без малого,Человека такого усталого  Не держи — пусть идет!Умереть бы привел бог со славою,Отдохнуть отдохнем, потрудясь…»Принял позу старик величавую,На Исакия смотрит, крестясь.Мне понравилась речь эта странная.«Трудно дело твое!» — я сказал.«Дела нет, а ходьба беспрестанная,Зато город я славно узнал!Знаю, сколько в нем храмов считается,В каждой улице сколько домов,Сколько вывесок, сколько шагов(Так, идешь да считаешь, случается).Грешен, знаю число кабаков.Что ни есть в этом городе жителей,Всех по времени вызнал с лица».— «Ну, а много видал сочинителей?»— «День считай — не дойдешь до конца,Чай, и счет потерял в литераторах!Коих помню — пожалуй, скажу.При царице, при трех императорахК ним ходил… при четвертом хожу:Знал Булгарина, Греча, Сенковского,У Воейкова долго служил,В Шепелевском сыпал у ЖуковскогоИ у Пушкина в Царском гостил.Походил я к Василью Андреичу,Да гроша от него не видал,Не чета Александру Сергеичу —Тот частенько на водку давал.Да зато попрекал всё цензурою:Если красные встретит кресты,Так и пустит в тебя корректурою:  Убирайся, мол, ты!Глядя, как человек убивается,Раз я молвил: сойдет-де и так!„Это кровь, говорит, проливается,  Кровь моя, — ты дурак!..“»

5

Полно ждать! за последней колонною  Отсталые прошли,И покрытою красной попоноюВ заключенье коня привели.Торжествуя конец ожидания,Кучера завопили: «Пади!»Всё спешит. «Ну, старик, до свидания,Коли нужно идти, так иди!!!»

6

Я, продрогнув, домой побежал.Небо, видно, сегодня не сжалится:  Только дождь перестал,Снег лепешками крупными валится!Город начал пустеть — и пора!Только бедный и пьяный шатаются,Да близ медной статуи Петра,У присутственных мест дожидаютсяСотни сотен крестьянских дровнейИ так щедро с небес посыпаются,Что за снегом не видно людей.Чу! рыдание баб истеричное!Сдали парня?.. Жалей не жалей,Перемелется — дело привычное!Злость-тоску мужики на лошадках сорвут,Коли денежки есть — раскошелятсяИ кручинушку штофом запьют,А слезами-то бабы поделятся!По ведерочку слез на сестренок уйдет,С полведра молодухе достанется,А старуха-то мать и без меры возьмет —И без меры возьмет — что останется!

(10 февраля 1859)

III. Сумерки

Говорят, еще день. Правда, я не видал,Чтобы месяц свой рог золотой показал,  Но и солнца не видел никто.Без его даровых, благодатных лучейЗолоченые куполы пышных церквей  И вся роскошь столицы — ничто.Надо всем, что ни есть: над дворцом и тюрьмой,И над медным Петром, и над грозной Невой,До чугунных коней на воротах застав(Что хотят ускакать из столицы стремглав) —  Надо всем распростерся туман.  Душный, стройный, угрюмый, гнилой,Некрасив в эту пору наш город большой,  Как изношенный фат без румян…

Наша улица улиц столичных краса,В ней дома всё в четыре этажа,Не лазурны над ней небеса,Да зато процветает продажа.Сверху донизу вывески сплошьПокрывают громадные стены,Сколько хочешь тут немцев найдешь —Из Берлина, из Риги, из Вены.Всё соблазны, помилуй нас бог!Там перчатка с руки великана,Там торчит Веллингтонов сапог,Там с открытою грудью Диана,Даже ты, Варсонофий Петров,Подле вывески «Делают гробы»Прицепил полуженые скобыИ другие снаряды гробов,Словно хочешь сказать: «Друг прохожий!Соблазнись — и умри  поскорей!»Человек ты, я знаю, хороший,Да многонько родил ты детей —Непрестанные нужны заказы…Ничего! обеспечен твой труд,Бедность гибельней всякой заразы —В нашей улице люди так мрут,Что по ней то и знай на кладбища,Как в холеру, тащат мертвецов:Холод, голод, сырые жилища —Не робей, Варсонофий Петров!..

В нашей улице жизнь трудовая:Начинают ни свет ни заряСвой ужасный концерт, припевая,Токари, резчики, слесаря,А в ответ им гремит мостовая!Дикий крик продавца-мужика,И шарманка с пронзительным воем,И кондуктор с трубой, и войска,С барабанным идущие боем,Понуканье измученных кляч,Чуть живых, окровавленных, грязных,И детей раздирающий плачНа руках у старух безобразных —Всё сливается, стонет, гудет,Как-то глухо и грозно рокочет,Словно цепи куют на несчастный народ,Словно город обрушиться хочет.Давка, говор…(о чем голоса?Всё о деньгах, о нужде, о хлебе)Смрад и копоть. Глядишь в небеса,Но отрады не встретишь и в небе.

Этот омут хорош для людей,Расставляющих ближнему сети,Но не жалко ли бедных людей!Вы зачем тут, несчастные дети?Неужели душе молодойУж знакомы нужда и неволя?Ах, уйдите, уйдите со мнойВ тишину деревенского поля!Не такой там услышите шум, —Там шумит созревающий колос,Усыпляя младенческий умИ страстей преждевременный голос.Солнце, воздух, цветов аромат —Это всех поколений наследство,За пределами душных оградПроведете вы сладкое детство.Нет! вам красного детства не знать,Не прожить вам покойно и честно.Жребий ваш… но к чему повторятьТо, что даже ребенку известно?

На спине ли дрова ты несешь на чердак,  Через лоб протянувши веревку,  Грош ли просишь, идешь ли в кабак,  Задают ли тебе потасовку —Ты знаком уже нам, петербургский бедняк,Нарисованный ловкою кистьюВ модной книге, — угрюмый, худой,Обессмысленный дикой корыстью,Страхом, голодом, мелкой борьбой!Мы довольно похвал расточали,И довольно сплели мы венковТем, которые нам рисовалиЛюбопытную жизнь бедняков.Где ж плоды той работы полезной?Увидав, как читатель инойЛьет над книгою слезы рекой,Так и хочешь сказать: «Друг любезный,Не сочувствуй ты горю людей,Не читай ты гуманных книжонок,Но не ставь за каретой гвоздей,Чтоб, вскочив, накололся ребенок!»

(Между январем и 15 марта 1859)