Вызволение сути - Михаил Израилевич Армалинский

разных поэтов и обращал её внимание на разные детали, на которые мама живо и радостно реагировала.

Ну, и прежде всего, я читал ей Бродского.

Маму буквально пленило заключительное четверостишие его знаменитого стихотворения:

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

Мама переписала эти строки на листок бумаги своим крупным и разборчивым почерком, которого она стыдилась, потому что он ей представлялся детским.

Мама выучила эти строчки наизусть и часто читала их вслух, когда задумывалась о смерти.

А я пытался увести маму от грустных мыслей, и уличал Бродского в неточности:

– Всё это – поэтические штучки, а в жизни, в потусторонней жизни, всё иначе. Если мы расстанемся (у меня не поворачивался язык сказать “когда мы расстанемся”), то не навсегда – мы обязательно встретимся с папой, с дедушкой, с бабушкой, со всеми нашими и будем вечно вместе.

И кружок, он вовсе не пустой, а наполненный жизнью и воспоминаниями о ней.

И стереть этот кружок невозможно, так как написанное пером, не вырубить топором – кружок только вырастет в цветок…

–

Дорогой ты мой оптимист, – говорила мне мама, скептически улыбаясь, и с нежностью целовала меня в щёку, давая понять, что она всё-таки предпочитает поэзию Бродского моей прозаической интерпретации.

Моя лысина и мама

Когда у меня стала заметно расти лысина, я решил сбривать волосы под корень. Перед глазами у меня стоял мой дядя, у которого была лысина на всю голову. Он её старательно, но тщетно скрывал, зачёсывая с боку на бок редкие длинные волосы. Я, наблюдая за этой процедурой, недоумевал – кого же он хочет обмануть таким прозрачным приёмом?

Когда мама увидела меня впервые бритым, она всплеснула руками:

– Зачем ты это сделал? У тебя же такие хорошие волосы!

– Мамочка, – обратился я к ней внушительно, – у меня не волосы, а остатки волос, да и те седые и как пакля. Уж лучше вообще без них.

Но мама не могла смириться с моим бритым видом, и каждый раз, когда я входил в квартиру, её радость от моего прихода незначительно, но омрачалась от моей безволосой головы. Правда, через несколько минут мама отвлекалась, и мы вели беседы и занимались её делами как ни в чём не бывало.

Однажды мама сказала мне, трагически глядя на мою бритость:

– Ну, ради меня, отрасти волосы, у тебя же они такие хорошие. – И мама повторила: – Ради меня.

Мне было трудно в чём-либо отказать маме, и надо заметить, что мама исключительно редко использовала такой неоспоримый аргумент: ради меня.

Но тут я собрался с мыслями и сказал:

– Мамочка, ведь ты, прося меня отрастить волосы, делаешь это для того, чтобы тебе было приятно на меня смотреть, правда?

– Да, и чтобы всем приятно было на тебя смотреть. Ты для меня дорог в любом виде, ты же знаешь.

– Все меня не интересуют, меня интересуешь только ты. Скажи, а если мне омерзительно на себя смотреть с лысиной среди редких волосиков, то ты всё равно будешь настаивать, чтобы я жил в омерзении к себе ради того, чтобы тебе было приятно? То есть ты предпочитаешь свою эстетическую приятность моим эстетическим страданиям?

Тут мама, конечно, сразу отказалась от своих и общественных понятий о красоте во имя того, чтобы её сын ни в коем случае не страдал.

Больше мама не призывала меня отрастить волосы, и только, когда я очередной раз приходил её навестить, её радостный взгляд на мгновение грустнел от моей бритости.

Когда уже подходил мамин конец, я решил отрастить волосы в надежде, что это, быть может, продлит её дни.

Но мама перестала открывать глаза.

Больше она никогда не увидела меня, бритого.

Неродной язык

В Ленинграде моя мама была преподавателем английского языка, и, благодаря ей, я с детства учил английский – мама давала мне уроки и сначала водила, а потом направляла меня к другим учителям.

Когда родители приехали в Америку, мама была поражена естественному – она плохо понимала разговорную речь. Этого она себе простить не могла – как это возможно? – преподаватель английского языка – и не понимает, что ей говорят. Особенно мама переживала и стыдилась перед эмигрантами-соотечественниками: вот они увидят, как я плохо знаю английский язык.

Мама всегда была чрезмерно беспощадна к себе не только в этом, но, по большому счёту – незаслуженно.

Мама прожила в США 40 лет и, если её понимание разговорной речи было неидеальным. то только потому, что она была окружена не английской, а русской речью. Тем не менее, мама постоянно читала книги на английском, всегда держа перед собой англо-русский словарь, в котором она отыскивала всякое непонятное слово и переживала, что не может его запомнить, так как смотрит его значение уже в который раз.

Мама нашла себе любимый американский сериал The Young and the Restless. Любимый не потому, что он самый интересный, а лишь оттого, что это был единственный сериал, в котором она понимала каждое слово.

И вот за неделю до своей смерти, мама, уже в полубессознательном состоянии, с неоткрывающимися глазами и неподвижно лежащая в постели, стала говорить только по-английски. Речь была бессвязная, но возбуждённая. Время от времени, мама восклицала, будто случилось что-то ужасное и непоправимое: Ай-яяай-яяй!.. – это всё, что осталось у мамы от русского языка.

– Мамуля, поговори со мной по-русски, – просил я, надеясь, что я тогда пойму, что её так ужасает. Но я сам догадывался что.

Так продолжалось до того времени, когда мама вообще перестала говорить. Но последними её словами были всё-таки английские.

Я знал о случаях, когда эмигранты, прожившие долгие годы на новой родине, забывали язык своего детства и только перед самой смертью вдруг вспоминали его и снова говорили на нём.

Почему же мама вдруг забыла родной язык и заговорила только по-английски? Быть может, она хотела перед смертью доказать, что она была хорошим преподавателем и могла свободно говорить и понимать по-английски?

Но мне, сидящему у её смертного ложа, доказывать это было не надо. Мама для меня всегда была лучшим преподавателем не только английского, но также жизни и смерти.

Последний раз

В октябре мы с мамой поехали навестить могилу папы. Мама слабела и даже с моей помощью еле взошла на холмик, где стоял памятник.

Мы постояли без слёз и без слов. Мама не была слезливой и плакала редко: когда умер дедушка, а потом – бабушка. И когда папа умер, мама тоже плакала, но не навзрыд, без причитаний, а просто горько и безысходно.

Так было при людях – быть может, мама и рыдала наедине с собой.

Мы постояли несколько минут у памятника, погладили полированный, хладнокровный мрамор. Перечитали про себя надпись на могильном камне.

Мама сказала:

– Это последний раз – я больше