Честь - Умригар Трити

— Думаешь, вы выиграете процесс? — спросила она, желая убедиться, что ее цинизм не оправдан. Она ведь так давно уехала из страны. Может, хоть система правосудия тут изменилась к лучшему?

Мина смотрела на нее единственным здоровым глазом не мигая.

— Надеюсь, диди, — сказала она. — Но на все воля Божья. Мне важно одно: моя малышка вырастет и будет знать, что ее мать сражалась за честь ее отца. Бас[35], это единственное, ради чего я сейчас живу, — ради нее. Ради нее я мирюсь с издевательствами свекрови, оскорблениями новых соседей. Скажу правду, диди: кроме моей маленькой Абру, у меня нет никого в целом свете. При жизни Абдула в доме амми всегда был праздник. Друзья, соседи — все заходили в гости. Теперь никто не заходит. Боятся заразиться нашим несчастьем и принести его в свои дома. Даже Анджали скоро перестанет приезжать, когда закончится суд.

У Смиты пересохло во рту; она словно почувствовала вкус отчаяния Мины.

— Что же ты делаешь весь день? Куда ходишь? — спросила она.

Мина показала на обугленные останки хижины.

— Ночью я хожу спать туда. Чтобы быть рядом с моим Абдулом. Так и хожу от хижины амми до своего старого дома. А больше никуда.

— Не боишься туда ходить?

— С чего мне бояться? Мой Абдул по-прежнему со мной, на? — Впервые с момента их встречи Смита ощутила стальную непоколебимость Мины.

Она вспомнила, как неделями сидела в их квартире в Мумбаи, дрожала от страха и отказывалась даже ходить в школу, пока отец ее не заставил. А вспомнив, устыдилась. Ей стало стыдно за страх, грязным осадком лежавший на дне ее сердца, стыдно за привилегии, благодаря которым у нее была возможность уехать. Но сильнее всего она стыдилась своего поведения в Америке в первые дни и недели после переезда — в период адаптации. Тогда она совсем не понимала, как ей повезло. Благодаря их деньгам и научным достижениям отца им удалось бежать из Индии и благополучно устроиться в Америке. Пока Мина сражалась за свою жизнь, а после стала жертвой жестокой травли, Смита сидела в кафе в Бруклине с подружками, потягивая капучино, и все они чувствовали себя уязвленными из-за мелких проявлений агрессии и случаев культурной апроприации и расстраивались из-за того, что парень не перезвонил или на работе повысили кого-то другого. Какими мелочными сейчас казались эти тяготы. Какой она была дурой, что вторила этому хору надуманных обид и оскорблений. Как можно было вырасти такой американкой до мозга костей и не понимать, что Америка стала для ее семьи гаванью, приютом, убежищем.

— Кья хай[36], диди? — Мина обеспокоенно смотрела на нее. — Я что-то не то сказала?

Смита вышла из забытья и снова увидела перед собой обугленную хижину, а за ней — заросшее поле. Встала, вытерла лоб рукавом.

— Нахи[37], — сказала она, — мне просто нужно на минутку в дом. — Неприязнь на лице Мины подсказала Смите, что девушке совсем не хотелось возвращаться к свекрови, и она добавила: — Но я быстро вернусь.

Мина улыбнулась, и Смита снова поразилась, как улыбка ее меняла.

— Ага, — сказала Мина, — иди проверь, как там твой муж.

Смита открыла было рот, чтобы ее поправить, а потом передумала.

— Я быстро, — повторила она. — Просто надо немного побыть в тени.

«Да что со мной такое?» — отругала себя Смита, направляясь к лачуге амми. Много лет она брала интервью у беженцев, переселенцев и жертв боевых действий, видела страшные увечья и травмы, но ей всегда удавалось сохранять самообладание. Однако здесь было просто невозможно эмоционально абстрагироваться. Недаром она не соглашалась работать в Индии и специально просила редакторов не посылать ее сюда. Родина вызывала у нее слишком предвзятые и сложные чувства; ей было трудно сохранять объективность. И все же, несмотря на первоначальные сомнения, она не жалела, что поехала в Бирвад и встретилась с Миной. В голове уже вырисовывалась подводка к статье. Статьи Шэннон о Мине были неплохими; она писала отстраненно, опиралась на факты и умело поместила личную историю Мины в более широкий контекст — отношение к женщинам в Индии. Репортажный стиль Шэннон напоминал ее саму — хладнокровную, жесткую, деловитую. Но Шэннон не удалось обрисовать Мину как индивидуальность, передать удивительным образом сочетающиеся в ней мужество и хрупкость. Смита знала, что у нее получится лучше изобразить Мину. Она всецело разделяла ее беду и ощущала с ней глубинное родство, словно их связывали невидимые нити. Ей не терпелось скорее вернуться в мотель и приступить к работе; при мысли о компьютере пальцы зудели.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Она наклонилась, вошла в дом через низкий дверной проем и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. А когда это произошло, удивленно вздрогнула: Мохан сидел по-турецки на циновке, а напротив него сидела уже совсем не злая свекровь Мины и хихикала над его словами. Когда она вошла, они виновато посмотрели на нее, как застигнутые врасплох заговорщики.

— Хотите чаю? — спросила старуха, и Смита заметила на полу стаканы. Хотела было отказаться, но передумала.

— Большое спасибо, — сказала она. — Выпью с удовольствием. — Она замолчала на секунду, а потом добавила: — И Мина тоже.

Старуха нахмурилась.

— Не стану я тратить драгоценный сахар и молоко на эту корову, — процедила она. — Я как собака тружусь семь дней в неделю в доме хозяйки, чтобы прокормить эту семейку. Сегодня-то дома оказалась случайно — хозяйка уехала из города. Раз она в отъезде, денежки не капают!

— Тогда не надо, джи, — ответила Смита как можно вежливее. — Не надо мне чай пани[38]. Обойдусь.

Амми разрывалась меж двух огней — стремлением соблюсти древнюю традицию гостеприимства и враждебностью к невестке. Наконец она поднялась и пошла зажечь плиту, кряхтя и недовольно бурча себе под нос. Глядя, как старуха ставит чайник на плиту, Смита вспомнила, что в деревнях и традиционных племенах было принято кормить детей грудью и после младенческого возраста.

— Мина еще кормит? — спросила она.

— Иногда, — ответила амми, добавляя в воду чайные листья. — Только на это эта корова и годилась, а теперь говорит, что у нее якобы молоко кончилось. Придется кормить еще один рот.

Смиту так и подмывало сунуть этой вечно недовольной женщине пару сотен рупий, хотя журналистская этика это запрещала. Какой станет амми, если из ее жизни убрать финансовые стрессоры? Проявятся ли в ней лучшие черты, сможет ли она сопоставить свою страшную потерю и утрату Мины и осознать, что у них общая боль? Или продолжит ненавидеть невестку за катастрофу, которую та навлекла на ее дом?

Будто прочитав ее мысли, Мохан открыл бумажник. Смита притворилась, что не видела, как он достал несколько купюр по сто рупий, свернул в трубочку и положил на пол.

— Это вам, амми, — сказал он, — помощь на содержание юных подопечных.

Амми сунула деньги под блузку.

— Премного благодарна, бета. — Она опустила ладонь на голову Мохана. — Благословляю тебя. Когда ты зовешь меня «амми», я словно слышу голоса своих Абдула и Кабира.

Клифф и Шэннон ужаснулись бы такому грубому нарушению профессиональной этики. Но Мохан не журналист, он не на задании, мысленно заспорила с ними Смита, как будто они были здесь, в этой крошечной комнате. Я должна была отругать его, что ли, в присутствии этой старухи? Да она бы вышвырнула меня из дома и больше не пустила к Мине, а та ни за что не стала бы ей перечить.

Мохан смотрел на нее, вопросительно подняв бровь. Смита ответила ему бесстрастным взглядом — она не хотела поощрять его щедрость, но и отчитывать не хотела.

— Мне нужно еще полчаса, — прошептала она, пока амми разливала чай по стаканам с толстыми стенками.

— Можешь не спешить, — ответил он, — у нас тут полное взаимопонимание.

— Спасибо. Очень ценю твою помощь.

Смита вынесла на улицу два стакана с чаем.