Честь - Умригар Трити

— Как дела у Шэннон? — спросила Мина. Голос у нее был мягкий, тихий, разобрать слова было непросто.

— У нее все хорошо. Ей уже не так больно. Передает привет.

— Я буду за нее молиться. — Мина закусила губу. — Она обещала приехать, — пробормотала она, — когда судья вынесет вердикт.

— Извините. — Смита незаметно достала блокнот. — Что вы думаете? — спросила она. — По поводу вердикта.

Свекровь не дала Мине ответить.

— Ха! Иностранка обещала нам пять тысяч рупий. За репортаж. И где эти деньги?

Смита не сводила глаз с Мины; та посмотрела на нее и коротко, почти незаметно покачала головой. Смита повернулась к свекрови.

— Мы не платим героям статей, джи, — объяснила она и порадовалась, что еще может что-то сказать на хинди. — Вы, видимо, неправильно поняли, что сказала моя коллега.

— Арре, вах! — враждебно прошипела женщина. — Сидишь в моем доме и смеешь обвинять меня во лжи?

— Амми[29], — Мина немного повысила голос, — хватит про деньги. Это недостойно.

Смита не все поняла из череды проклятий, обрушившихся на голову Мины, но от тона «амми» ей стало не по себе.

— Бешарам[30], бесстыжая шлюха! — шипела та. — Сначала она убивает моего сына, теперь не уважает меня! Расселась тут, как махарани[31], пирует на моих костях и еще имеет наглость перечить! Надо было бросить тебя подыхать в больнице, а не бороться, чтобы тебе спасли!

Правый уголок рта Мины скривился в горькой усмешке.

— Вы даже в больницу ко мне не приходили, амми. Зачем врете?

Старуха взяла стоявшую в углу комнаты метлу и ударила Мину.

— Эй! — Смита вскочила.

— Бай[32], — сказал Мохан. — Что вы делаете? Прекратите сейчас же.

Старуха повернулась к Мохану и заговорила жалобным тоном.

— А что прикажете делать, сет[33]? Мой сын сгорел заживо на моих глазах. Каждый день я вопрошаю Господа, почему тот сначала не выколол мне глаза, чтобы я не видела этого душераздирающего зрелища! Потом младший сын, который спас жизнь этой неблагодарной твари, бежал из деревни. Мы лишились дохода. Мы бедняки, сет! Клянусь могилой покойного мужа, у нас была договоренность с той американкой…

Смита быстро прикинула в уме. Она хотела поговорить с Миной на улице, подальше от свекрови. Пока что ее хинди оказался на уровне. Если Мина скажет что-то непонятное, можно записать, как звучит это слово, и потом спросить Мохана. Пусть остается в хижине и отбивается от амми. Она поднялась.

— Давай прогуляемся и подышим воздухом, — сказала она Мине.

Мина засомневалась и инстинктивно повернулась к Мохану, словно спрашивая разрешения. Тот взглянул на Смиту.

— Справишься? — спросил он. Она кивнула, и он улыбнулся Мине. — Ступай на улицу, сестра, — сказал он. — Мы с амми потолкуем.

Они вышли из мрачной убогой хижины, и в глаза ударил яркий дневной свет. Мина взяла на руки дочь и подвела Смиту к плетеной ротанговой кушетке. Смита села, а Мина опустилась перед ней на корточки.

— Что ты делаешь? — спросила Смита и похлопала по кушетке. — Садись рядом.

— В моей старой деревне мы всегда садились ниже людей более высокого положения, мэмсахиб, — объяснила Мина. — Таков обычай.

— Но ты уже не в той деревне, Мина. У мусульман же нет деления на касты, верно? — Смита снова похлопала по кушетке. — Садись.

Мина подхватила дочь, воровато огляделась, усадила Абру рядом со Смитой и села сама. Малышка сосала большой палец и совсем не замечала смущения матери.

— Сколько твоей дочери?

— Пятнадцать месяцев.

— Красивая. — Смита погладила малышку по голове.

Мина просияла.

— Ай. Кхубсурат[34], как ее отец. Когда смотрю на нее, всякий раз вспоминаю своего Абдула.

— То, что с тобой случилось, ужасно, — пробормотала Смита и поморщилась от банальности своих слов. Но ей нужно было как-то перейти к теме интервью.

Мина, кажется, ее не слышала.

— Я говорила Абдулу, чтобы он забыл обо мне, мэмсахиб. Говорила, что братья никогда не разрешат нам пожениться. Но Абдул верил, что мир чист, как его сердце. Клялся, что выпьет яд и покончит с собой, если я за него не выйду. — Она безжизненно рассмеялась. — А все равно вышло, что я его убила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты его не убивала. Ты жертва, как и он.

Мина кивнула.

— То же самое сказала Анджали. Когда впервые пришла ко мне в больницу. Мне было так больно — казалось, у меня тела нет. Как будто я сама превратилась в огонь. Из-за боли даже имени своего не помнила. Когда мне меняли повязки, кожа отклеивалась с марлей. А стоило зажмуриться, я видела Абдула. Его тело, похожее на цветущее дерево, только вместо цветов — огонь.

— Значит, ты почти сразу познакомилась с Анджали?

— Да. Она — моя богиня. Это она перевела меня в большую больницу. Она собрала деньги и оплатила мои операции. А главное, она помогла сохранить мою маленькую Абру. Врачи хотели от нее избавиться. Срок был совсем маленький, мэмсахиб. Врачи решили, что от ребенка нужно избавиться, чтобы спасти мне жизнь. Только Анджали поинтересовалась, чего хочу я. А я хоть и не могла говорить, велела не трогать ребенка. Это ее самый большой мне подарок. Не было бы моей Абру, я решила бы, что Абдул навек меня покинул.

У Смиты вдруг закружилась голова — может, оттого, что она сидела на солнцепеке. Она на миг закрыла глаза, и Мина тут же заметила, что ей нехорошо.

— Хотите стакан воды, мэм? — Она уже почти поднялась, не дождавшись ответа Смиты, потом снова села. — Или вам не позволено пить из наших чашек?

Смита не сразу поняла, что имела в виду Мина; а спрашивала она о том, станет ли Смита, индуистка, пить и есть в мусульманском доме. Мина, должно быть, догадалась о ее касте и вероисповеданию по имени. Боже правый. Ничего не изменилось с тех пор, как Смита уехала из Индии. Эта страна с ее кастами, классами, религиозными предрассудками законсервировалась во времени. Смита взглянула в изуродованное лицо Мины и поняла, что ее неприязнь к этим обычаям — тоже признак привилегий. Неужели она решила, что Индия изменилась лишь потому, что ей самой удалось отсюда сбежать?

— Я могу пить из любых чашек, Мина, — ответила она. — Но сейчас не хочу, спасибо. Не хочу, чтобы ты снова шла в дом. Ни к чему тревожить твою свекровь.

Они понимающе переглянулись.

Через несколько минут Мина спросила:

— Вы напишете статью в свою газету, как Шэннон?

— Да. Мы с Шэннон работаем в одной редакции.

Мина нахмурилась.

— Но ведь газета Шэннон американская.

— Да. Я тоже живу в Америке. А в Индию приехала, потому что…

— Индийцам что, разрешают писать статьи в американские газеты? — ахнула Мина.

— Да, конечно. У нас работают люди разных национальностей.

— А как же старейшины вашей деревни? Они ни разу не пытались помешать вам ходить на работу?

— Я живу в большом городе, Мина. Большом, как Мумбаи. У нас там нет старейшин, — ответила Смита и поняла, что Мина совсем ничего не знает о мире.

— Ача? — изумилась Мина. — Тогда буду молиться Господу, чтобы вы поднялись еще выше, мэмсахиб.

Смита постучала указательным пальцем по тонкому запястью Мины.

— Довольно обо мне, — сказала она. — Расскажи о себе. Как ты себя чувствуешь? Анджали говорит, что вердикт могут огласить со дня на день. Ты волнуешься?

Молодая женщина смотрела на свое запястье в том месте, где его коснулась Смита.

— Да, очень. Даже если судья признает братьев виновными…

— То что?

Мина подняла голову и посмотрела на Смиту в упор.

— Если их признают виновными, останется еще много людей, желающих мне зла. Люди из моей старой деревни считают, что я их опозорила. Здесь, в Бирваде, все винят меня в смерти Абдула. На таких, как мой муж и его брат Кабир, держалось это общество. Их все любили — и знакомые, и незнакомые; они вечно шутили и смеялись. И, само собой, семьи индуистов из близлежащих деревень обозлились на меня за то, что я подала в суд на братьев. Я даже на рынок не могу пойти, мэмсахиб: мне в лицо плюют.