Стихотворения - Всеволод Рождественский

72. ВЕНЕЦИЯ

Не счесть в ночи колец ее,Ласкаемых волной.Причаль сюда, Венеция,Под маской кружевной!

В монастырях церковникиС распятием в руках,На лестницах любовники,Зеваки на мостах

Поют тебе, красавица,Канцоны при луне,Пока лагуна плавитсяВ серебряном огне.

Не для тебя ль, Венеция,Затеял карнавалЧитающий ЛукрецияСтолетний кардинал?

Он не поладил с папою,Невыбрит и сердит,Но лев когтистой лапоюРеспублику хранит.

Пускай над баптистериемПовис аэроплан,Пускай назло остериямСверкает ресторан,

Пускай пестрят окуркамиПроходы темных лож,—Здесь договоры с туркамиПодписывает дож.

За рощею лимонноюУ мраморной волныОтелло с ДездемоноюРассказывают сны.

И разве бросишь камень ты,Посмеешь не уйтиВ истлевшие пергаменты«Совета десяти»?

Душа, — какой бы край онаНи пела в этот час,Я слышу стансы БайронаИли Мюссе рассказ.

А где-то — инквизицияСкрепляет протокол,В театре репетиция,Гольдони хмур и зол,

Цветет улыбка девичьяПод лентами баут,И Павла-цесаревича«Граф Северный» зовут.

Здесь бьют десяткой зановоСеребряный улов,Княжною ТаракановойПленяется Орлов.

Гори, былое зодчество,—Весь мир на острие.Уходят в одиночествоВсе томики Ренье!

Не повернуть мне руль никакОт шелка ветхих карт.«Севильского цирульника»Здесь слушал бы Моца́рт.

Скользит гондола длиннаяПо бархатной гряде,А корка апельсиннаяКачается в воде…

Между 1923 и 1926

73. КОРСАР

В коридоре сторож с самострелом.Я в цепях корсара узнаю.На полу своей темницы меломНачертил он узкую ладью.

Стал в нее, о грозовом просторе,О холодных звездных небесахДолго думал, и пустое мореЗастонало в четырех стенах.

Ярче расцветающего перцаАбордажа праздничная страсть,Первая граната в самом сердцеУ него разорвалась.

Вскрикнул он и вытянулся. ТишеМаятник в груди его стучит.Бьет закат, и пробегают мышиПо диагонали серых плит.

Всё свершил он в мире небогатом,И идет душа его теперьЧерным многопарусным фрегатомЧерез плотно запертую дверь.

Между 1923 и 1926

74. МЕЛЬНИЦА

Три окна, закрытых шторой,Круглый двор — большое D.Это мельница, в которойЛетом жил Альфонс Доде.

Для деревни был он странен:Блуза, трубка и берет.Кто гордился: парижанин,Кто подтрунивал: поэт.

Милой девушке любовникВслух читал его роман,На окно ему шиповникДети ставили в стакан.

Выйдет в сад — закат сиренев,Зяблик свищет впопыхах.Русский друг его, Тургенев,Был ли счастлив так в «степях»?

Под зеленым абажуромОн всю ночь скрипел пером,Но, скучая по Гонкурам,Скоро бросил сад и дом.

И теперь острит в ПарижеНа премьере в Opéra.Пыль легла на томик рыжий,Недочитанный вчера.

Но приезд наш не случаен.Пусть в полях еще мертво,Дом уютен, и хозяинСдаст нам на зиму его.

В печке щелкают каштаны,Под окошком снег густой…Ах, пускай за нас романыПишет кто-нибудь другой!

Между 1923 и 1926

75. «Что толку — поздно или рано…»

Что толку — поздно или рано                Я замолчу, —Я пью из своего стакана,                Я так хочу.Сплетая радость и страданье                В узор живой,Вся жизнь моя — одно дыханье,                Единый строй.Не говори мне: «это надо»                Иль — «должен ты».Какой же разум есть у сада,                У высоты?Порви мой вздох на вольной ноте,                Гаси звезду,Ударь свинцом меня в полете —                Я упаду.Но и в последнее мгновенье                Зрачок, горя,Заледенит отображенье                Твое, заря!

1926

76. ПЕСНЯ СТЕПЕЙ

Никого не люблю — только ветер один,                Да ночлег под телегою в поле,Только ветер один с черноморских равнин,                Да веселую вольную волю.

Да в широкой степи одинокий костер,                Да высокие звездные очи,Да на шали твоей молдаванский узор,                Да любовь — летней ночи короче!

1926

77. «Что ж, душа, с тобою мы в расчете…»

Что ж, душа, с тобою мы в расчете,Возвращаю гладкое кольцо.Пусть тряхнет на позднем повороте,Пусть ударит дождиком в лицо.

Как жилось, как пелось, как любилось —Всё скажи с последней прямотой.И в кого ты только уродиласьРусскою скуластой смуглотой?

О цыганка милая, когда быМог я лечь к тебе в костер травы!Но твои колени слишком слабыДля такой тяжелой головы.

И уж не могу я верить счастью,Если, и жалея, и кляня,Ты глядишь с неизъяснимой страстьюСквозь слезу разлуки на меня…

1926

78. «Сонной, глухой тишиной наливаются в августе ночи…»

Сонной, глухой тишиной наливаются в августе ночи,Не умолкает кузнечик во мгле опустевших полей.Реже выходим гулять мы, и встречи и взгляды короче,Ниже мохнатые звезды, и всё мне молчать тяжелей,

Слышишь, ударилось яблоко, продребезжала телега?Скоро созревшее слово в горячую пыль упадет.Вот и задумай желанье, пока разгорается Вега,Ветер, как вздох, затихает и месяц над садом встает.

1926

79. НОЧНОЙ ПЕШЕХОД

(П. А. ФЕДОТОВ)

1

Что́ стихи, что́ таинства Киприды,Если барабаны — как гроза,Если в пестрых будках инвалидыПучат оловянные глаза?

Где-то море, свежесть винограда,Вольности священная пора,—А вокруг сверкание парадаИ громоподобное «ура!».

Павловск. Петергоф. Ораниенбаум.Крики чаек. Темно-бурый март.Заскрипел медлительный шлагбаум,Веером легла колода карт.

Славного поместья арендатор,В синей мгле — воздушном молоке —Рвет мороз плюмажный императорВдоль Невы на сером рысаке.

Черкает страницу цензор истый,Кружится мазурка до утра,И во льдах Сибири декабристыПод землей цитируют Marat.

2

Долго ночь копила нетерпенье…Дождь царапал льдинками виски.Черный норд, наперекор теченью,Всё стругал рубанком гребешки.

Ухнул выстрел. Пробкою притерлоК небу взморья бревна и гробы,И Неве перехватило горло,И, седая, встала на дыбы.

Крутой непогодой он выгнан из дому…Он грудь открывает простору ветров,Он рад этой ночи и буйству такому,Ныряющим яликам, выстрелам, грому,Дыханию взморья и скрипу мостов.

В прерывистом, бурном дыханье норд-остаШагает он в дождь, не покрыв головы,Простой человек невысокого роста,А мост под ногою трещит, как береста,И роет быками стремнину Невы.

Разорваны в клочья бегущие тучиО шпиль Петропавловки, руку Петра,Нева ледяная всё круче и кручеСо дна закипает, и доски, и сучьяВ чужих подворотнях крутя до утра.

Мелькают при факелах мутные тени,У пляшущих барок толпится народ,Мелькнула рука в закипающей пене,Скользящие пальцы хватают ступени,И что-то кричит перекошенный рот.

Как спешил он, как он гнулся, чтобыПерейти шатающийся мост!А на взморье остров низколобыйЗарывался в пенистый норд-ост,И шаги несли скорее к дому…Крепко любишь в бешеной ночиСвой чердак, тюфячную солому,Черствый хлеб и огонек свечи!

3

Нет! Не для армейских анекдотов,Не для свеч и виста вчетверомК памяти моей идет ФедотовВ архалуке, с длинным чубуком.

Медленный, плешивый и сутулый,В хоре живописцев и вельможОтставной поручик смуглоскулый, —Разве он к высоким музам вхож?

Пусть о нем по карточным салонамВ круге дамских плеч и знатоковУж рокочет низким баритономБарски-снисходительный Брюллов.

Пусть стучится слава. Он в халатеБреет перед зеркалом виски.У него — досадно и некстати —Грудь щемит от кашля и тоски.

Раб знамен, султанов, конных множеств,Он ушел, отравленный уже,К пыльной Академии Художеств,К тюфяку на пятом этаже —

Не затем, чтоб там, в кошачьем мраке,На Васильевском, в сырой дыре,Дожидаться, как всплывет ИсакийВ деревянных ребрах на заре!

Сны его на майский луг похожи,А глаза всю жизнь обреченыВидеть только бороды да рожи,Ордена, графины и блины.

Жизнь его — мучительная ссора,Давняя обида, и к тому жДлится вечным «Сватовством майора»Посреди салопниц и чинуш.

А другой, восторгом пламенея,Из страны, где самый воздух синь,Шлет домой «Последний день Помпеи»И портреты чопорных княгинь.

Нет! Уж как ни притворяйся кротким,Отыскав последний четвертак,Сам с утра пошлешь за квартой водки,Бросишь кисть и рухнешь на тюфяк!

4

Нева! Нева! Вдоль скользкого гранитаПриподнимаясь, падая, звеня,Хватай, как пес, чугунные копытаИ колотись в туманном свете дня!

Один! Один! Не понятый друзьями,Отдавший жизнь за пошлый анекдот,«Плешивый шут», задавленный долгами,Не краску — желчь из тюбика он жмет.

Куда бежать? Шпицрутены, парады,Вихры корнетов и чепцы старухЗдесь заслонили лучший сон ЭлладыИ суетой отяжелили слух.

Разгул реки переграждают шлюзы,Сердца певцов встречает пистолет,И лгут академические музы,А у него и друга даже нет!

Измученная каменной постелью,В его груди колотится Нева,И он скользит, закутанный шинелью,А ветер рвет и комкает слова:

«Неужель, как нищий на соломе,И моя мечта обреченаЗадыхаться в сумасшедшем домеОт бессилья, злобы и вина,

Чтоб потом, мотаясь по сугробам,Уносила мерзлая доскаКрик ворон над одиноким гробом,Брань возниц и кашель денщика?

Петербург мой! Город лебединый!Верю я, когда-нибудь и тыВозведешь бессмертные АфиныПосреди болот и нищеты,

И осядет песней в человекеЭта муть неволи и обид,Как наутро возвращает рекиВ берега остуженный гранит!»

5

Морозной пылью в солнечном музееЯнтарная густеет тишина.Она разбудит даже в ротозее,Среди дриад, вельмож, пейзажей, флотов,Суровый век, в котором жил Федотов,Нахмурившийся в раме у окна.Широкий ямб торопит нетерпенье,Эпическую поступь наших лет.У нас простор для дум и вдохновенья,Но как забыть, что был и черств и горекХлеб прошлого! Кроши его, историк,И замеси на вымысле, поэт!

Декабрь 1926 — январь 1927

80. РОЗИНА