Поздний экспресс - Дарья Волкова

врет и не краснеет. Так он и поверил, что Надин Соловьева ела больничную кашу.

– Я тебе печенье купил, вкусное. Может, чая? Крепкого, с лимоном и…

– Вик, полежи со мной…

– Что?

Она не смотрит на него.

– Мне холодно.

– Я сейчас одеяло еще одно достану.

– Вик… полежи со мной… пожалуйста. Просто полежи рядом. Недолго. Я… – Она наконец-то поднимает на него взгляд. – Мне это нужно. Просто полежи рядом со мной. Как плюшевый мишка.

Плюшевый мишка. Охренеть. Наверное, теперь по горлышко. Больше всего сейчас хочется рвануть из квартиры вон, хлопнув от души дверью. Чтобы не быть плюшевым мишкой для любимой девушки.

А вместо этого… Что он делает? Почему не может сказать ей «нет»? Никогда не может!

Виктор лег рядом, поверх одеяла, не прикасаясь и стараясь не смотреть Наде в глаза. Хрен ему это помогло. Надя выбралась из-под одеяла, придвинулась сама, он едва подавил вздох. Уткнулась носом ему куда-то в надпись «Hobbit» на футболке. И, спустя пару секунд, руку ему за спину. Прижалась и затихла.

А у плюшевого медведя рвется на части его отнюдь не плюшевое сердце. Рвется от противоречивости того, что бушует в этом самом сердце. Очередное унижение – быть грелкой для нее, жилеткой, спасательным кругом. И ничем больше. Это так очевидно, так явно. Измученная синева глаз, мольба во взгляде. А с другой стороны – ну не может он отказать ей, когда она нуждается в нем! Хоть так, но нуждается. И лежать рядом с ней всё равно сладко, так сладко, что поневоле можно уже начинать опасаться за то, что организм опять подведет непредсказуемой физиологической реакцией. И это будет сейчас совершенно некстати. И всё равно руки удержать невозможно, ладонь ей на плечи, он тихонько перебирает волосы. Чувствует себя откровенно жалким извращенцем. Утешается лишь тем, что менее чем через два месяца он будет лишен даже этого. Не увидит. Не прикоснется. Так пусть у него останутся хоть какие-то воспоминания.

– Согрелась? – Так трудно удержаться от желания прикоснуться к ней губами, хотя бы вот ко лбу. Он помнит, какая у нее гладкая кожа…

Тишина в ответ. Ровное тихое дыхание. Согрелась и заснула. Из него получился идеальный плюшевый мишка.

Тихонько, чтобы не потревожить, Вик встал, накрыл Надю половиной одеяла. Пошел на кухню, заварил себе крепкого сладкого чая, с лимоном. От которого отказалась принцесса. И сел работать. Даже плюшевым медведям необходимо работать. Если удастся себя убедить, что у мягких игрушек не может болеть сердце.

Спалось ей хорошо и крепко. В отличие от предыдущей ночи, когда она и не спала толком. Были ли тому виной провисшая сетка на больничной койке, какое-то странное, непривычное чувство пустоты внутри или банальная, но не сильная тянущая боль внизу живота – неясно. Но она всю ночь проворочалось с боку на бок. И ее грустные неспокойные мысли крутились вокруг Вика.

И сейчас предмет ее ночных бдений сидит в паре метров от нее. В Надину сторону не смотрит, даже не заметил, что она проснулась. Что неудивительно – непокорная шапка кудрей немного примята парой здоровенных серебристых наушников, а сам Вик явно увлечен работой. Надя поворачивается на бок, устраивается поудобнее. За ним интересно наблюдать.

Глаза двигаются, внимательно изучая что-то, невидимое ей, на экране ноутбука. Пальцы живут своей беспокойной жизнью. То вплетаются в волосы надо лбом, еще более усугубляя хаос, творящийся на голове. То отбивают на столе какой-то рваный ритм, видимо, в унисон тому, что играет в наушниках. То постукивают по губам, аккомпанируя этим жестом нахмуренному лбу. Потом прижимает обе ладони к лицу, трет его. И, отняв руки от лица, поворачивается к ней. Стягивает с головы наушники.

– Проснулась? Как самочувствие?

Вместо ее ответа – дверной звонок.

На пороге Надин отец. Если еще и Стас Саныч ему сейчас вмажет, вслед за Любой… А кулачищи у него будь здоров…

– Здравствуй, Виктор. – Соловьев-старший шагнул через порог, не дожидаясь приглашения. Протянул руку. Для рукопожатия, к облегчению Вика. – Надежда у тебя?

– Да. – Он отвечает на рукопожатие. Кашлянул и запоздало: – Здравствуйте, Стас Саныч.

Они проходят в комнату. Надин взгляд, потрясенный – на отца, укоризненный – на Вика. Тот отрицательно мотает головой. Соловьев-старший на их пантомиму внимания не обращает.

– Надюша, собирайся. Поехали домой.

Она не выдерживает. Губы кривятся.

– Вик… мог бы и сам мне сказать… Я бы поняла, что мешаю.

– Виктор тут ни при чем, – Станислав Александрович не дает Вику ответить. – Тебя Люба сдала, если хочешь знать. Но тебе тут делать в любом случае нечего. Надя, – отец подходит к кровати, протягивает ей руку, – у тебя же есть мы. Мама, я. Ну что ты, в самом деле. Никто тебя не осуждает. Поедем домой. Мама просто с ума сходит. Нечего Вика напрягать.

– Да я не…

– Витя, спасибо тебе за всё, – перебивает его Соловьев. – Но это дело семейное, – и, обращаясь уже к дочери: – Поехали домой, ребенок.

– Доченька…

Наде безумно стыдно. Мама плачет. А мамы характер такой, что заставить ее плакать – это надо ой как постараться. Надя сама такая же. А теперь вот мать плачет. Гладит старшую дочь по голове и льет слёзы.

– Мам… – Надя смущенно утыкается матери в плечо. – Ну, прости дочь непутевую…

– Ты еще скажи, что больше не будешь, – сквозь слезы хмыкает Вера Владимировна.

– Не буду! Точно больше не буду!

– Ох, ребенок-ребенок, – Вера вздыхает и крепче прижимает старшее бедовое чадо к себе. – Ты вот мне скажи… Я всё могу понять… но Виктор-то тут причем? Да неужели ты думала, что мы тебе враги? Или что не поймем? Ну ладно, папа… он мужчина. Но почему мне не сказала? Наденька… ну неужели ты мне доверяешь меньше, чем Виктору? Он тут совсем ни при чем.

– Мама… – Тон у Нади абсолютно беспомощный. Она не знает, что сказать в свое оправдание.

– Нельзя так. Ну, он же парень. Как ты не понимаешь? Что он о тебе подумает?

Она бы многое могла сказать матери. О том, как сожалеет о случившемся: начиная с того поцелуя у него дома, вслед за которым ситуация и покатилась под откос – ее злость, клуб, случайный секс, беременность и как апогей – всё завершилось там, где началось – у Вика дома. Круг замкнулся. Она всё испортила. Всё было неправильным, всё. Не вернуть, не исправить. Но об этом матери не расскажешь.

– Мам, я очень сожалею, – прошептала Надя. – Правда.

– Что уж теперь, – Вера Владимировна целует дочь в висок. – На всё воля Божья. Ты, главное, не забывай: мы