Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

кружком, негромко переговаривались. И, как всегда перед боем, кто стараясь скрыть свое волнение, кто — показать лихость, говорили всякие пустяки.

— Сметанники ноне не мы, а пехота, — сказал стоящий рядом с Никитой партизан. — Они передом идут, им сметана и достанется. Мы разве к сухому творожку попадем, и то навряд ли угадаем…

— Ври, — сказал Фома.

— Вот-те и ври… На тракт нас посылают…

— С тракта-то оно еще ловчее в деревню первыми вскочить, — сказал Фома. — Не бывало такого, чтобы разведка позади пехоты шла. Девки засмеют…

— Девки и ни к чему смеются, а раз на раз не приходится, — сказал партизан. — Ноне полковник, завтра покойник…

Но его уже никто не слушал, а все повернулись к прогалине. Там что-то случилось. Сразу стих негромкий гул голосов, черная неразличимая масса людей шевельнулась и стала вытягиваться в ленту.

— И впрямь, видать, пехота вперед пошла, — словно боясь нарушить наступившую тишину, шепотом сказал Фома.

Никита вглядывался в темноту и прислушивался к легкому поскрипыванию снега под ногами партизан-пехотинцев, теперь уже различимой цепочкой вытягивающихся вдоль края прогалины. Голоса совсем стихли, нигде не было слышно даже шепота, словно совершалось что-то торжественное, что-то великое, захватившее всех и всех заставившее смолкнуть.

Цепочка тянулась мимо Никиты, сворачивая в лес целиной. Партизаны шли крадучись, как на охоте за сторожким зверем, и их дыхание было громче шагов. И Никиту охватило то же чувство, которое, наверное, сейчас владело всеми людьми на лесной прогалине. Он ощущал и тревогу за уходящих в бой, и желание быть сейчас вместе с ними, и радость от сознания, что свершается именно то, о чем он думал все эти дни, чего ждал и в свершение чего не верил. Он смотрел на проходящих мимо партизан, в темноте не различая их лиц, но зная, что все они сейчас испытывают ту же, что и он, предбоевую тревогу и ту же, что и он, радость.

19

Конный взвод покинул опустевшую прогалину последним. До тракта шли лесом и коней вели в поводу. И только на тракте Гурулев скомандовал: «Садись!»

Ехали по трое, так же молча, как шли пехотинцы цепочкой. Здесь, на открытом тракте, после леса казалось светлее, хотя звезды уже начинали меркнуть. Никита ехал в первом ряду и все время перед собой видел широкую спину Гурулева, ведущего колонну, и рядом с Гурулевым крестьянина-проводника. Они о чем-то тихо переговаривались, и Никита старался уловить смысл долетающих до него слов. Однако из разговора Гурулева с крестьянином Никита толком понять ничего не мог и безуспешно гадал о том, далеко ли позади осталась деревня и долго ли еще придется ехать по тракту до встречи с японцами.

Вдруг Гурулев круто повернул коня к темнеющему в стороне лесу и негромко сказал:

— Стой! Слезай! Партизаны спешились.

— Коноводы, лошадей в лес, — сказал Гурулев.

Никита передал поводья своей лошади коноводу и с грустью подумал, что и в самом деле в эту ночь разведчики не будут принимать участия в бою.

Когда коноводы увели лошадей с тракта, Гурулев собрал вокруг себя разведчиков и сказал:

— Здесь наша позиция — в засаде будем, — он говорил тихо, едва не шепотом, и все слушали его, затаив дыхание. — Если японцам помощь пойдет, здесь задержать должны, не допустить до деревни. Деревня недалеко, двух верст не будет… А коли японцы оттуда побегут, тоже перехватим. Тут тракт поворачивает, обстрел в обе стороны что надо. На самой кривине и заляжем.

Никита вгляделся в темноту и увидел, что сероватая полоса тракта, будто сломавшись, круто поворачивает к северу и что разведчики стоят на самом изломе.

— Пошли, — сказал Гурулев. — Ложись поплотней, да приноровься, чтобы врасплох не застали…

Он уложил разведчиков в частую цепь, приказав слушать и наблюдать, а сам вернулся на тракт. Никита видел, как Гурулев пошел в сторону деревни, и взглядом следил за ним, пока тот не скрылся в темноте.

Разведчики устроили снежные лунки недалеко от обочины тракта, на самой опушке подступившего леса, потом легли в них и притаились.

Никита вглядывался в темноту, вернее, вслушивался в нее, потому что слух сейчас должен был заменить зрение — дальше десяти шагов ничего видно не было. Однако Никита смотрел и смотрел на тракт, не отводя от него взгляда, и, казалось, глаза привыкали к темноте. Круг видимого расширялся: глубже проглядывалась сероватая полоса тракта, отчетливее вырисовывались деревья на той стороне. А может быть, это не глаза привыкали, может быть, это приходил скупой зимний рассвет.

Никита посмотрел в небо. Там, как рябь по воде, вздрагивали и плыли сероватые, но прозрачные волны тумана. Звезды потускнели и сделались меньше.

«Да, рассвет, — подумал Никита. — Рассвет… Но почему же так тихо? Неужели пехотинцы еще не подошли к селу? Гурулев говорил, что до села нет и двух километров… А может быть, они уже там… Может быть, сейчас начнется атака…»

С востока потянул морозный предутренний ветер, потревожил заснеженные ветви елей, и с какой-то ветки, прошуршав по хвое, мягко упал в сугроб пласт снега, потом опять все стихло. И вдруг в деревне залаяли собаки. Ветер отчетливо доносил их лай. Казалось, деревня совсем близко.

«Что-то почуяли…» — подумал Никита, вслушиваясь в лай. И ему представилось, что сейчас, в это самое мгновение, лазутчики партизан подползли в темноте к деревне, чтобы тихо, без выстрела, снять часовых.

Вот он стоит у ворот поскотины, японский часовой, стоит, высоко подняв собачий воротник шубы, и отворачивает лицо от ледяного ветра. Винтовка висит у него на ремне через плечо, и он прячет в широкие обшлага рукавов замерзшие руки. Там, в рукавах, приколоты сухие грелки с тлеющим желтым углем.

Напарник часового тоже поднял воротник шубы и тоже