Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

ударялись об пол тяжелые капли воды, падающие одна за одной с низкого потолка, размеренно и монотонно.

И вдруг Наталья услышала вздох. Да, это был вздох, глубокий и протяжный, словно человек только что очнулся от сна и не мог еще освободиться от тяжелого сновидения. Потом скрипнул в глубине темноты топчан и послышался голос:

— С какой камеры?

Наталья вздрогнула, но вздрогнула она не от испуга. Голос, идущий из темноты, показался ей голосом Василисы Петровны. Он был таким же низким и суровым, только звучал глуше, может быть, потому, что кругом были сырые каменные стены подвала.

Наталья поднялась с топчана и, протянув вперед руки, пошла на звук голоса.

— Из одиннадцатой камеры я… — сказала она. — Наталья Берестнева…

— Наталья… Не знаю…

Нет, это была не каторжная вдова. Голос был моложе, да и как бы старая Василиса не узнала Натальи?

— Иди сюда, садись рядом — теплее будет.

Протянутая рука Натальи коснулась плеча женщины, и та подвинулась на скрипнувшем топчане.

— Садись.

Наталья села рядом с женщиной и спросила:

— А вы откуда? Как вас зовут?

— Как хочешь зови, безымянно я здесь, в тюрьме, живу… Безымянно, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — сказала Наталья, и опять ей показалось, что рядом с ней старая Василиса, опять голос безымянной женщины стал удивительно похож на голос каторжной вдовы.

— Нет у меня здесь ни фамилии, ни имени, — проговорила женщина. — К чему я ее им скажу? По ее следу до других доберутся, других покарают. Они пытают, а я свое: «Бог, мол, знает, говорю, а вам и знать не нужно». Юродивой назвали, а в списках своих «Безымянной» числят. — Она помолчала и прибавила: — И тебе не скажу. Зачем? У тебя своей заботы много, а они еще обо мне пытать будут… Лучше тебе и не знать. Зови хоть Безымянной…

Женщина замолчала, и опять было слышно, как капля за каплей падала на пол вода.

Наталья ближе подвинулась к Безымянной и чувствовала ее размеренное дыхание, как будто та сразу уснула.

Потом Безымянная спросила:

— А тебя за что сюда заперли?

— За солдатские рукавицы, — сказала Наталья. — Рукавицы нас шить заставляли, а я бабам крикнула, чтобы не шили. Наверное, зачинщицей посчитали…

— Выдал кто-нибудь? — спросила Безымянная.

— Была у нас одна… Может быть, запугали… — сказала Наталья.

— Со страху ли змея жалит, со злобы ли — все равно змея, все равно люди от нее гибнут… Страх, он тоже подлость… Страх им только на руку…

— Да-да, — торопливо сказала Наталья, вспомнив, как испугалась, когда скрипнул топчан. — Правильно вы говорите… И чего нам бояться? Смерти? Так она никого не минует, коли время придет.

— Никого, — сказала Безымянная.

В коридоре где-то лязгнуло железо, кто-то вскрикнул и что-то глухо ударилось о стену. Наталья приподняла голову и прислушалась. Но все стихло, и только падающие с потолка капли продолжали долбить каменный пол.

— Видать, по соседству кого-то привели, — сказала Безымянная, вздохнула и спросила: — А ты из красноармеек будешь?

Наталья вспомнила Василия, вспомнила ту ночь, когда они решили стать мужем и женой, и сказала:

— Да, красногвардейцем он был…

— Убили?

— Нет, тогда жив был, а теперь не знаю… Скрывался он…

— Не знать лучше, — сказала Безымянная. — Все надежда есть… — Помолчала и проговорила совсем тихо, тише, чем ударялись об пол капли воды. — А моего убили. Сама видела, и надежды у меня никакой нет, разве ночью пригрезится, что обозналась…

Тьма в камере была такой густой, что к ней не могли привыкнуть глаза и Наталья не видела даже очертания лица Безымянной. Однако ей казалось, что она видит его — такое же строгое, как у Василисы Петровны, с такими же суровыми морщинами на лбу и складками у сомкнутых губ. И опять у нее появилось чувство, что не с Безымянной она разговаривает, нет, а сама Василиса Петровна рассказывает ей о себе, о своем когда-то погибшем муже.

— Теперь вас как жену его арестовали? — спросила Наталья.

— Нет, — сказала Безымянная. — Мы без повенчания жили. Они и не знают, что я ему жена, все допытываются — кто такая, откуда, фамилия как. Сюда посадили, говорят: «Посидишь — надумаешь».

Она вздохнула и легонько покашляла в руку.

— Кочегаром он был, — потом глухо сказала она. — Кочегаром на паровозе ездил. Как чехи нагрянули, со своих мест уехал и в дальнее депо поступил, потом меня к себе вызвал. Приехала я в тот самый день, как его казнили — утром казнили, вечером я приехала… Паровоз он заморозил, сказывали… Сказывали, какую-то заграничную миссию везли, а он паровоз заморозил… Эта миссия самая его своим судом и судила. Напоказ всем казнили… Казнили и на месте оставили, чтобы другие страшились… Приехала я и кинулась искать. Нашла… Гляжу на запасных путях в тупичке паровоз и под трубой-то паровоза он — мой муж, как на кресте, распят… Без одежи вовсе, и тело белое-белое… А стужа… И по всему паровозу буквами понаписано: «Большевикам помогал — паровоз заморозил»… И почудилось мне, будто он — муж-то мой — голову к плечу склонил, будто живой еще и только застыл шибко. Огляделась — никого кругом нет, а уж смеркаться начало… Долог ли зимний день… Шубу я скинула и — к нему… «Укрою, думаю, от ветра оберегу…» Подбежала, а никак не дотянешься — высоко привязан… К поручням забралась и позвала: Мишенька… Молчит… Шубой его накрыла, чтобы ветер не леденил, и за узлы принялась… Как из железа сварены, не поддаются… И тут, в этот самый раз, меня захватили. Откуда человек взялся, я и не приметила, не наш человек… Кричит, не поймешь что, будто язык у него замерз. Схватил меня за ноги, от поручней отрывает,