Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

что они с Ольгой Владимировной остались вдвоем.

Так просидели они несколько минут, потом Ольга Владимировна сказала:

— Не надо плакать, не надо… Пойдем чай пить, будто ничего не случилось…

Наталья глубоко вздохнула и вытерла слезы. И вдруг с удивительной ясностью она увидела сразу всю камеру и сразу всех женщин. И все они, даже та, что хотела взять моток ниток, чтобы шить солдатские рукавицы, показались ей сейчас самыми близкими подругами, перед которыми не нужно было таиться, которые все поняли так же, как поняла она, и так же, как она, переживали сейчас радость.

Даже толстуха присмирела и перестала усмехаться. Она сидела, сложив на животе руки, и с удивлением оглядывалась по сторонам.

Без обычной суеты, с какой-то праздничной торжественностью, женщины подходили к столу и садились за чай. И все садились подальше от вороха меховых лоскутов, словно боялись приблизиться к нему и заразиться страшной неизлечимой болезнью, бациллы которой сплошь покрывали и кожу и коротко подстриженный мех.

— Лидия Ивановна, пойдемте пить чай, — позвала Ольга Владимировна седую соседку. — Наверное, уже и кипяток простыл.

— Идите, я сейчас, — сказала Лидия Ивановна. — Я передам сначала в соседние камеры, что мы отказались работать… Пусть и они…

16

Надзиратель пришел вечером. Увидав на столе нетронутый ворох лоскутов, он нахмурился. Видимо, он сразу все понял, однако спросил:

— Кто шил рукавицы? Сдавайте.

Камера молчала. Женщины сидели или лежали на нарах, и никто даже не повернул головы. Только гостинодворская толстуха оживилась, заерзала на месте и села поудобнее, так, словно приготовилась смотреть какое-то любопытное представление.

— Ну? Или никто не шил? — спросил надзиратель и ударил по столу кулаком.

Лоскутки полетели на пол.

Женщины молчали.

— Театр, — сказала толстуха.

Надзиратель круто повернулся к ней.

— Чего говоришь?

Толстуха усмехнулась.

— А ничего не говорю, про театр вспомнила…

— Я вот тебе вспомню, — набросился на нее надзиратель. — Так вспомню, что мать свою забудешь… Почему рукавиц не шила?

— Никто не шил, и я не шила, разве мне больше других надо…

— Ты о себе говори, другие сами за себя ответят, — крикнул надзиратель.

— Мне о себе говорить нечего, я работать здесь не нанималась. — Толстуха усмехнулась. — Малокровная я, мне дохтара запретили…

— Малокровная… — буркнул надзиратель. — Гляди, как бы щеки не лопнули… Ишь, разжирела… Ничего, жирок-то поубавим, сгоним.

— Со своей бабы сгоняй, — сказала толстуха. — А меня оставь… Чего пристал? Сгонялку-то для себя побереги, может, пригодится, а меня не пужай… Идол…

— Что? Что? — Надзиратель прищурил левый глаз, глядел на толстуху так, будто прицеливался. — Что ты сказала?

— А ничего, проехало…

— Идол, говоришь, — едва не шепотом сказал надзиратель. — Идол… За такие слова ответишь… А ну, собирайся… Идем…

— Куда? — равнодушно спросила толстуха.

— Собирайся, — с угрозой повторил надзиратель.

— Некого мне собирать, — сказала толстуха. — Сундуков с собой не прихватила… Разве вшей ваших собрать, так они все при мне. Идем — прогуляемся…

Она нехотя встала, накинула на плечи пальто и пошла к дверям.

Надзиратель пропустил ее в коридор, вышел сам и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Опять в замочной скважине щелкнул ключ.

Ворох лоскутов остался на столе.

— Лоскуты-то забыл, или еще вернется? — послышался негромкий голос из дальнего угла.

— Еще вернется, — сказала женщина, лежащая неподалеку от Натальи. — Придет…

Камера заговорила, и нары ожили. Шорох, шепот, приглушенные голоса — все это смешалось в протяжный неясный гул.

Наталья прислушивалась к гулу камеры, стараясь понять, о чем говорят женщины, но улавливала только случайные слова и отрывки недосказанных фраз.

— Тюремщик… В карцер… Лоскуты… Толстуха… Отвечать будем…

Ольга Владимировна подошла к Наталье и села рядом с ней на краю нар.

— Куда он увел ее? В карцер? — спросила Наталья.

— Не знаю, — сказала Ольга Владимировна.

— Не на допрос же? Не может же она за всех отвечать…

— Не знаю, — сказала Ольга Владимировна. — Может быть, и на допрос. Нехорошо это, что он ее с собой увел, не верю я ей…

— Выдаст? — шепотом спросила Наталья.

— Пообещают что-нибудь или припугнут… Да и сама может рассказать, не любит она нас…

Наталья вспомнила, как в гостином дворе она отказалась от предложенной ей толстухою дружбы, и сказала:

— Я знаю, она меня еще тогда возненавидела… Да ведь тут не во мне дело… Не во мне же… Она тоже арестантка…

— Арестантка… — сказала Ольга Владимировна. — Только ты не волнуйся, пожалуйста, не волнуйся. Если тебя вызовут, держи себя в руках.

— Я не боюсь, — сказала Наталья.

И в самом деле она не боялась. Еще утром ей было страшно пойти на допрос, что-то скрывать, от чего-то отказываться, теперь страшно не было. Теперь все стало ясным, определенным. Теперь она перешагнула через самое страшное, и оно осталось позади. Она испытывала покой человека, после долгих мучительных раздумий, принявшего твердое бесповоротное решение. Если толстухе развяжут язык, ее слов не отстранишь и отказываться не к чему. Пусть будет так, как случилось. Может быть, так должно было случиться…

— Я буду молчать, — сказала Наталья. — Пусть делают, что хотят, а я буду молчать…

— Подожди, только не горячись…