Вызволение сути - Михаил Израилевич Армалинский

не раз из какого-нибудь двора с лаем выбегала собака и часто большая. Она подбегала, лая, к папе, заслонявшему меня. Я боялся пасти, наполненной зубами, а папа невозмутимо приседал на корточки перед собакой и ласково с ней заговаривал, трепля её по загривку, и всякий раз собака переставала лаять и убегала обратно, а иногда молча увязывалась за нами и, лишь пробежав квартал-два, поворачивала домой.

Я же всегда боялся собак и до сих пор не могу преодолеть страха, когда на меня бросается пёс. Я сразу хватаюсь за палку, за нож и готовлюсь ногой ударить собаку так, чтобы её отбросить.

На антисемитские выпады я тоже реагирую резче, чем папа, потому что у меня нет детей, и мне не надо опасаться за их благополучие.

Папа, рано оставшийся без отца, живший один, прошедший войну, государственный антисемитизм и многое другое, был смел, но осторожней меня в реакции на опасность и угрозу.

Я же, с момента своего зачатия проживший в горячей любви родителей и дедушки с бабушками, никогда не видевший грубости и оскорблений между родителями, я, тепличное растение любви, резко реагирую на её исчезновение и отсутствие и тем более на всяческую угрозу любви.

Вот наверное почему, секс для меня – это убежище, уход в яркую любовь абсолютного наслаждения. И поэтому всякое ограничение наслаждения воспринимается мною как угроза, как злонамеренный отъём от меня Великого богоданного – моего.

Бритьё

В детстве я был заворожён процессом папиного бритья. Я стоял с ним рядом и неотрывно смотрел как папа окунал помазок – пузатую кисточку – в горячую воду, налитую в стальной стаканчик, и как он потом водил туда-сюда помазок на куске мокрого мыла. Волоски помазка склеивались пеной, и папа намазывал её на лицо, причём так, что полностью укрывал белой мыльной пеной весь рот. Я с удивлением наблюдал исчезновение одной из важнейших черт лица – папа становился плохо узнаваемым – он напоминал мне Деда Мороза с белой бородой.

Но папа делал движение губами, как бы облизываясь, но не высовывая языка, и губы расталкивая пену, проступали на его лице.

Папа устанавливал лезвия в бритвенный станок. Были лезвия «Нева», в скучной упаковке и полностью серые. Но часто папа покупал коробку бритвенных лезвий «Матадор», на которой яркими красками был нарисован человек в, как мне казалось, военной форме и в необыкновенной позе с большой красной тряпицей в руке. Вот этой картинкой я восторгался.

Я наблюдал процесс вкладывания лезвия в станок, как оно точно садится на два штыря по бокам и один по центру, но именно точность попадания на боковые штыри поражала меня инженерным искусством, что я осознаю только теперь. Потом папа закручивал ручку, прижимая лезвие до состояния неподвижности.

Следующим этапом было систематическое и целенаправленное избавление от пенной бороды. Папа водил бритвой сначала сверху вниз, потом снизу вверх, надувая то одну щеку, то другую. Затем подбородок, шея, под носом, под нижней губой, для чего папе приходилось делать гримасу, чтобы натянуть кожу над выступающим подбородком. И вот папа снова – узнаваемый, посвежевший и весёлый.

Почерк и подпись

Папа учил меня красивостям своего почерка, например у буквы ж, писать среднюю палочку возвышающейся и с хвостиком. Поначалу я пытался подражать его витиеватой подписи, разрабатывая свою. Но чем дальше, тем меньше меня интересовали красивости, а потом и вовсе стали ненавистны. Я избавился от всех витиеватостей в письме, в том числе и в подписи, доведя её до предельной простоты. Хотя последняя закорючка подписи, стремящаяся вверх, осталась.

Но стремление вверх само по себе, красивостью не является.

“Москвич” и ленинградец

Я родился в 1947 году, и одно из моих первых воспоминаний – это гуляние вечером с папой вдоль Апраксина двора на Садовой, где находился первый и единственный магазин легковых автомобилей.

Ко времени наших вечерних гуляний, помимо “Москвича”, уже продавалась и “Победа”. Вечерами магазин был закрыт, но мы смотрели в витрину, за которой был виден большой зал с блестящими автомобилями.

Папа был с детства одержим автомобилями. Это усугублялось тем, что он был прекрасным инженером-механиком, и когда ему, наконец, удалось приобрести машину, то он её постоянно сам чинил или усовершенствовал.

Покупка машины произошла в 1950 году. “Победа” была не по карману, да и “Москвич” был неподъёмен для папы и мамы-учительницы. Помог в покупке мой дедушка по маме, Яков Михайлович Прутковский, который с бабушкой, Гитой Самуиловной (Баевской), жил вместе с нами в квартире на Сенной.

Дедушка мой, бывший нэпман, и ему в 20-е годы принадлежал весь этаж в этом доме. Потом стали уплотнять, и у нашей семьи осталось три комнаты в конце огромного коридора. Дедушка считался состоятельным человеком до девальвации 1947 года, которая отняла у него большую часть денег. Но какие-то деньги ещё оставались, и он снабдил ими моего папу для покупки серенького “Москвича”.

Папа мой в отрочестве вёл дневник, где он рисовал разные модели автомобилей, записывал их технические характеристики и преимущества одного перед другим. Разумеется, вести такой дневник было возможным только потому, что в те годы папа жил во Франции, где перед его глазами шмыгали заветные автомобили.

Я помню до сих пор номер на нашем первом “Москвиче”: ЛИ 20-44.

Среди владельцев машин существовали потаённые мечты получить такой номер, который бы не был легко запоминающимся. Кем? Милиционерами, которые уже тогда штрафовали за нарушения. А наш номер был относительно легко запоминаемым, раз его даже я, с плохой памятью, запомнил.

Предполагалось, что если ты пронесёшься на большой скорости мимо не замеченного тобою милиционера, то он не сможет запомнить твой номер, коль он сложный. Владельцы автомобилей ещё в те времена были не высокого мнения о мыслительных способностях милиционеров.

“Москвичи” не имели сигналов поворота, и это было первым усовершенствованием, которое сделал папа: он установил тумблер, который включал левую или правую установленную лампочку, и, чтобы достичь мигания, требовалось вручную включать и выключать тумблер, чтобы привлечь внимание автомобилиста позади. Разумеется, папе пришлось побороться за узаконивание этого усовершенствования с милицией и прочей бюрократией, которая возмущалась “неположенным”. Но папа их убедил, что сигналы поворота способствуют безопасности движения.

Следующим усовершенствованием была печка, она была добыта из какой-то старой немецкой машины и устанавливалась справа у переднего сидения в ногах пассажира. Она работала на горячей воде, идущей из охлаждающей системы двигателя.

Мои дяди, которых папа возил по делам, несколько раз ногами курочили печку, не заметив её или забыв о ней. Вода начинала течь в машину, но папа предусмотрительно установил краник на этот случай и быстро перекрывал струю горячей воды. Ну и потом папа возился вечерами после работы или в выходные, чтобы починить сломанную печку.

Ещё одно усовершенствование