Вызволение сути - Михаил Израилевич Армалинский

потом тухли и снова начинали оживать, стоя в очереди за общим смыслом праздничной фразы. Так что детство у меня было из рук вон счастливое.

Соседи нас донимали своим соседством, но получить отдельную квартиру тогда было невозможно, разве что выменять. Родители и дедушка с бабушкой решили сделать ход конём – разменять большие три комнаты и разъехаться. Так, дедушка и бабушка оказались в коммунальной квартире на ул. Ленина на Петроградской стороне, а родители и я переехали в две комнаты в коммунальной квартире на Фонтанке. Второй ход конём состоял из съезжания в отдельную квартиру путём опять-таки обмена. Папа и дедушка нашли семью, которая жила на Кировском 55 и жаждала разбежаться друг от друга в стороны, по причине взаимной ненависти. Итого, все оказались счастливы: нам досталась отдельная квартира, а тем людям – свобода друг от друга, но зато обильные соседи.

После долгого житья в коммуналке, жизнь в отдельной квартире была великим счастьем. Я запомнил даже метраж наших трёх изолированных комнат: 16 метров родительская спальня, а потом и моей сестры, 18 метров спальня дедушки и бабушки, которая была и моей спальней, и гостиная 22 метра. Папе как изобретателю полагался дополнительный метраж и потому государство нас не теснило. Но чуть я с сестрой улетели в Америку, у родителей сразу отняли одну комнату и вселили чужаков. К счастью, это коммунальное житие продлилось недолго – родители улетели к нам в Америку.

Первые профессии

В четыре года я выбрал себе первую профессию, которой я хотел заполнить свою жизнь – я возмечтал стать пожарником.

Мой папа, придя с работы, брал меня погулять. Мы выходили из нашего дома на Сенной и шли по Садовой. Там где-то в Апраксином дворе была подворотня с арочным входом. Я тащил папу туда, а там на стенах висели цветные плакаты про пожарную безопасность. Они влекли меня нарисованным огнём и героями-пожарниками, вытаскивающими детей из пылающих домов. К плакатам были сделаны многозначительные подписи, и на них папа учил меня читать. Так что впечатление от плакатов усиливалось возникающим пониманием противопожарного смысла букв и пожарного смысла слов.

Папа и мама не возражали против мой огнеопасной карьеры, а лишь хвалили мою решительность. Так и впредь, они всегда поддерживали меня, если они не соглашались с моим выбором. Выбором, от которого я сам вскоре отказывался. Так вскоре я захотел стать дворником – он всегда гулял, а затем – астрономом – он всегда смотрел в небо.

Из маминых рассказов о войне

В 1941 году в Ленинграде во время бомбёжки погибла молодая жена и девятимесячная дочка моего дяди Миши, маминого брата, который вернулся с фронта, чтобы их похоронить.

Моя 20-летняя мама с моей бабушкой пришли в морг проститься с ними. При входе в комнату морга на полу лежала женская голова. Женское тело лежало на спине и прижимало руками к своей груди мёртвую девочку.

Дядя Миша настоял, чтобы бабушка и мама не смотрели и ушли. Они направились на стоянку трамвая – это было кольцо у самого морга, а впритирку с моргом было кладбище. Мама и бабушка долго ждали трамвая, а когда сели в него, увидели, как из морга мужчина вёз на санках два гроба – большой и на нём маленький, и рядом шёл дядя Миша, придерживая рукой маленький гроб, чтобы он не соскользнул с большого.

Дядя Миша, который договорился с лётчиком маленького самолёта вывезти своих из Ленинграда, решил присоединить сестру погибшей жены с её сыном. Моему прадедушке, приехавшему из Могилёва в гости к бабушке и застрявшему в блокадном Ленинграде, места в самолёте не хватало. Дядя Миша оставил его одного в квартире, намереваясь забрать его позже, но это не удалось, и мой прадедушка умер от голода.

У погибшей сестры был дядя в Самарканде, и все решили податься туда. Американский Дуглас (я обязан своей жизни американской помощи СССР) перелетел через линию фронта, и все жили четыре дня в деревушке, поджидая поезда. Спали на одной кровати поперёк, так как вдоль всем бы не хватило места.

В Самарканд ехали в теплушке, в вагоне, предназначенном для перевозки скота. На остановке мужчины и женщины выходили и тут же, без всякого стыда вместе оправлялись. Мама и ещё одна женщина отбегали подальше от всех с риском опоздать на поезд.

Мальчик заболел в пути, и мать сошла с ним с поезда в каком-то городке и легла с ним в больницу. Бабушка, дедушка и мама доехали до Самарканда. Позже туда приехала сестра и рассказала, что её сын умер.

Подруга предлагала маме поступить в медицинский институт (института иностранных языков, в котором мама в Ленинграде изучала английский, в Самарканде не было). Мама сказала, что не сможет быть врачом, потому что будет слишком сильно переживать за больных. Оставался исторический и филологический факультет университета. Мама поступила на исторический.

В неё влюбился профессор и написал:

Когда меня пленит младой еврейки вид,

я, русский, говорю: Их бин аид.

Это двустишие ходило по всему университету.

Когда в 45м мама с дедушкой и бабушкой вернулись в Ленинград, её самое яркое воспоминание было о солнечном дне: она идёт по Невскому с ощущением всемерного счастья – война кончилась и вся жизнь впереди.

Вневременное

Декабрь 1952 года. Мне пять лет, и папа берёт меня с собой на рынок покупать новогоднюю ёлку.

Лохматый мужик торгует одной ёлкой с редкими ветками, часть из которых поломана. Папа спрашивает сколько стоит и тот называет цену – 40 рублей. Я зачарованно смотрю – первый раз я участвую в покупке ёлки.

Папа с негодованием восклицает: – Ты что с ума сошёл?! – и тянет меня за руку, мы уходим дальше.

Какую-то ёлку мы тогда всё-таки купили, но я ничего из этого посещения рынка больше не запомнил – только папино восклицание, которое меня поразило. В семье у нас никогда не ругались, не кричали друг на друга, не оскорбляли. Спорили, бывало, конечно. Но без грубостей. А выражение “ты что, с ума сошёл?” прозвучало для меня исключительно грубо не столько по смыслу, который я понимал весьма смутно, сколько по интонации папиного голоса.

В декабре папа с мамой брали меня с собой в магазин покупать, вернее, докупать ёлочные игрушки к тем, что у нас уже были и хранились весь год в коробке, завёрнутые в вату.

Какая радость для меня была развешивать эти игрушки и особенно новые. Я всё норовил повесить за маленькую металлическую петельку какой-нибудь шар с Дедморозом на санях, влекомых оленем. Но папа, не позволял и сначала привязывал большое колечко из нитки к этой петельке, и тогда это колечко легко и далеко одевалось на ветку