Вся Агата Кристи в трех томах. Том 3 - Агата Кристи

снять с нее пальто.

— О нет, случилось. Вы выглядите совсем не такой, как утром!

Она коротко сказала:

— Пудра и помада.

Он принял объяснение.

— Да, утром я заметил, что губы у вас бледнее, чем обычно у женщин. Вы были похожи на монахиню.

— Да… да, наверное.

— Сейчас вы выглядите чудесно, просто чудесно. Лаура, вы очаровательны. Не сердитесь, что я это говорю.

Она покачала головой.

— Я не сержусь.

«Говори это почаще! — кричал внутренний голос. — Повторяй еще и еще! Я никогда такого не слышала!»

— Мы будем ужинать здесь, в моей комнате. Я подумал, что вам это больше понравится. Но, может, я ошибся?

— Я думаю, что так будет лучше всего.

— Надеюсь, ужин будет прекрасным. Но все-таки побаиваюсь. Мне до сих пор не приходилось задумываться о еде. Я хотел бы, чтобы вам понравилось.

Она улыбнулась, села за стол, и он позвонил официанту.

Ей казалось, что все это ей снится. Потому что перед ней сидел не тот человек, который утром приходил в Фонд.

Он стал моложе, энергичнее, увереннее в себе и ужасно старался угодить. Она вдруг подумала: «Таким он был в двадцать лет. Он многое упустил и теперь вернулся назад, чтобы найти».

Ее охватила грусть, даже отчаяние. Это не правда. Они разыгрывают представление — как это могло бы быть — юный Ллевеллин и юная Лаура. Смешно и трогательно — и вне времени — и все же непонятно — сладостно.

Они приступили к ужину. Еда была посредственная, но оба этого не замечали — оба они ощупью пробирались в Страну Нежности — и разговаривали, смеялись, не придавая значения тому, что говорят.

После того как официант принес кофе и вышел, Лаура сказала:

— Вы знаете обо мне довольно много, а я не знаю о вас ничего. Расскажите.

Он рассказал — о юности, о родителях, о своем воспитании.

— Они живы?

— Отец умер десять лет назад, мать — в прошлом году.

— Они… она очень гордилась вами?

— Мне кажется, отцу не нравилось то, какую форму приняла моя миссия. Его отталкивала экзальтация в религии, но он признавал, что другого пути у меня нет. Мать понимала лучше, она гордилась мной — моей мирской славой, как любая мать на ее месте, но она грустила.

— Грустила?

— Из-за того, что я многого лишился — простого, человеческого. И это отдалило меня от других людей — и от нее тоже.

— Понимаю.

Он продолжал рассказывать историю своей жизни — фантастическую, ни на что не похожую историю, иногда она возмущалась:

— Коммерческий подход!

— С технической стороны? О да.

Она сказала:

— Жаль, что я не очень понимаю. Хотелось бы понять.

Все это было действительно очень важно.

— Для Бога?

Она отшатнулась.

— Нет, что вы. Я имею в виду вас.

Он вздохнул.

— Очень трудно объяснить. Я уже пытался объяснить Ричарду. Вопрос о том, стоит ли это делать, никогда не стоял — я был должен.

— А если бы вас занесло в пустыню — было бы то же самое?

— Да. Но не надо меня так далеко заносить. — Он усмехнулся. — Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику показывать свои картины.

— Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.

— Я не могу знать, каков результат.

— Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные — обо всем этом писалось черным по белому!

— Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил.

Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство — этого уже достаточно.

— Из пушки по воробьям!

— По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге — что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.

— А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?

— О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.

— И вас это удовлетворит?

— Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.

— Я?

— Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас — ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.

Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него.

Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.

Она медленно проговорила:

— Это невозможно.

— Почему?

— Я не могу выйти за вас замуж.

— Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.

— Время ничего не изменит.

— Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить?

Извините, Лаура, но это не правда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.

Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.

— Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас…

Он сказал очень нежно:

— Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.

Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.

— Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.

Он посмотрел на нее.

— Что у вас на уме? Что-то есть.

— Есть.

— Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?

— Нет, нет, нет!

— Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.

— Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.

Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:

— Муж Ширли умер в моем доме.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.

Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.

Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.

— И вы чувствуете себя ответственной за это?

— Я отвечаю за это.

— Формально да.

— Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала,