Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

Дом был просторный. В гостиной находились лучшие из унаследованных предметов мебели, причем все они еще служили хозяевам. Но чаще всего домашние собирались в довольно большой кухне. Многочисленные спальни располагались на первом этаже, но две самые лучшие из них были наверху. Уже предыдущее поколение придало им своеобразный, совсем не крестьянский вид. Из их окон как на ладони были видны живописные башни монастырских строений, многочисленные здания, внутренние дворики с фонтанами. Вдалеке можно было различить крутые, поросшие лесом берега реки, протекающей в этой части долины.

В те времена, когда всем хозяйством управляли родители Ганса, в деревню на лето стали приезжать жители больших городов. Климатические условия этой местности, с довольно прохладным летом и лишь несколькими жаркими днями в середине сезона, как нельзя лучше соответствовали тогдашним склонностям горожан. Ахтереры тоже решили оборудовать для дачников две лучшие комнаты, куда раньше селили самых почтенных родственников, приезжавших по случаю крестин или похорон.

Ганс Ахтерер больше не сдавал эти комнаты дачникам, которые некогда так ценили их. Сейчас здесь жили только его знакомые, например родители Ренаты, если приезжали надолго.

Когда умер старый Ахтерер, Гансу было двадцать лет. Сразу после смерти отца он стал модернизировать свое хозяйство. Он не отменил ничего старого и трезво оценивал свои силы и возможности. Кооперативный банк без всяких промедлений давал Гансу Ахтереру любой кредит. В деревне пристально, но без одобрения наблюдали за всеми его преобразованиями. На этот счет ходило много сплетен и домыслов. Ганс относился ко всей этой возне холодно. Когда в 1939 году разразилась война, он уже успел многое сделать. Многое, но не все. Оба его батрака были сразу же призваны в вермахт. Сам Ахтерер состоял на учете, его пока не трогали. Теперь он работал за троих, справляясь в основном благодаря машинам, чем вызывал у населения деревни еще большую зависть. Он редко одалживал технику другим, за что его тоже не очень-то любили. В 1942 году ему наконец выделили трех работников из числа интернированных украинцев. Послушные, приветливые, неприхотливые, они были так же привычны к работе на земле, как и сам Ахтерер. Каждый из них мог есть за общим столом сколько хотел. Ахтерер даже платил им небольшое жалование. Теплыми вечерами они сидели под навесом, один играл на губной гармошке, двое пели свои протяжные, грустные песни. Когда кто-нибудь проходил мимо, они вставали.

— Они нравятся мне, — сказал Ахтерер своему другу. — Хотя есть в них что-то непонятное.

Ахтерер не поддерживал политику новых властей. Он находил смешной их высокопарную романтику «крови и почвы». Крестьяне его склада не нуждались в том, чтобы их учили, как нужно любить свою родину. Как верующий католик, он сразу распознал враждебность всякой религии власти, которая провозглашала могущество и непогрешимость одного Бога и требовала смирения только перед ним, забыв о человеческих ценностях. Он не забыл бессмысленных смертей брата и отца своего друга. Еще перед присоединением Австрии к Германии он понял, к чему приведет объявленная и расхваленная полная мобилизация в соседней стране. Он, правда, никогда не высказывал своих взглядов и держался спокойно. Никто не догадывался, что он решил вести пассивное сопротивление режиму.

* * *

Летним днем 1943 года друзья многое обсудили и приняли важные решения. Их жены при этом разговоре не присутствовали. Мужчины сидели в просторной, отделанной деревом комнате за бутылкой фруктового шнапса и негромко разговаривали, женщины в это время были в кухне. Грета Ахтерер, которую Ганс взял в жены из соседней деревни, с нетерпением ждала, когда гости уедут. Она всегда испытывала неловкость в присутствии Ирены Бухэбнер. Они быстро исчерпывали все обычные темы для разговоров, а новые находили с трудом. Ни одна из женщин по-настоящему не интересовалась жизнью другой. Говорить о детях тоже не имело никакого смысла, так как у Греты их было трое, а у Ирены только один, да и о нем она не умела рассказывать долго. Чтобы поменьше быть со своей гостьей, Грета всегда находила какие-то дела.

Сейчас она пришла с улицы и сказала:

— Все готово, вещи уже в машине. Сверху мы как всегда положили целую кучу дров.

— На этот раз можно было бы придумать что-нибудь другое, — ответила Ирена.

— Хорошо, как хочешь. Давай уберем дрова. Что ты предлагаешь?

— Ничего, — сказала Ирена, — я просто так сказала. — Она порылась в своей сумочке, достала маленькую пилочку и занялась ногтями. — У вас в деревне вечно за что-нибудь зацепишься, — пожаловалась она. — Я всегда приезжаю с поломанными ногтями.

Грета Ахтерер засмеялась:

— Посмотри на мои ногти! — Над столом горела лампа. Грета положила под нее свои сильные руки, показав сначала розовые, в глубоких порезах, ладони, а потом загорелую тыльную сторону рук с короткими поврежденными ногтями. — Я никогда не ухаживала за ними, — сказала она. — Они ко всему привыкли.

— Конечно, — сказала Ирена, взглянув на нее. — У тебя совсем другая жизнь. Вообще-то я недавно тоже чересчур перетрудила руки. Мы освобождали чердак от хлама. Сейчас все обязаны это делать из-за опасности пожара при бомбардировках.

— Но ведь вы живете на окраине города, — сказала Грета. Поблизости нет никаких предприятий.

Ирена пожала плечами:

— Войска противопожарной безопасности в любом случае проверяют, следуют ли их предписаниям. Иначе жди наказания. Каждый дом, каждая квартира должны соответствовать требованиям противопожарной безопасности. Мило, да? Повсюду должны стоять большие сосуды с водой и мешки с песком для тушения огня. Ты можешь себе представить мешки с песком в моей гостиной? Недавно муж спросил меня, есть ли у нас подъемная балка. Я даже не знаю, что это. Но самое интересное наступает потом. Во время воздушного налета все должны спускаться в подвалы, а квартиры дома оставлять открытыми. То есть каждый, кто захочет, может запросто войти и взять, что ему угодно. Еще нужно опускать занавески и открывать первые рамы окон. Ты слышала что-нибудь более невразумительное?

— Все это действительно очень странно, — подтвердила Грета Ахтерер, — но в серьезных случаях, наверное, следует делать как говорят.

— Я так не думаю, — сказала Ирена, — это мой дом, и если что-нибудь случится, то это будет касаться только меня. Я прибрала чердак, и хватит. Ты бы только видела, какие твари помогали мне убирать — одна злее другой, просто гиены. Особенно жадной оказалась Лангталер, дрянь такая. Этого следовало ожидать, ведь я прекрасно знаю ее. Она постоянно что-то прятала, когда думала, что я не гляжу на нее: то бросит что-нибудь в угол, то спрячет под юбку. Но у меня глаза, как у рыси. Меня не так-то просто провести. «Я думала, что госпоже это не нужно», — ничего лучшего ей не могло прийти в голову, когда я ловила ее с поличным. Это повторялось много раз в тот несчастный вечер. Бергер я тогда подарила пару мелочей из старого хлама, а ей нет. Ты бы только видела, как она стояла рядом, кипя от гнева, но молчала.