Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Бессмысленно, — ответил инженер. — При закрытии предприятий не предусматривается подача жалоб. В качестве единственного утешения мне обещают в случае славной победы в войне вновь открыть мое предприятие.

— А что будет с твоими грузовиками и легковой машиной?

— Грузовики конфискуют. Может быть, и нашу машину тоже. Даже если мне оставят ее на некоторое время, то я не смогу получать бензин. А переходить на древесный газ вряд ли имеет смысл.

— Значит, у нас скоро не будет машины?

— Да. От фабрики останутся только стены. Большую часть станков конфискуют. Но так как я заранее предвидел такой ход событий, я кое-что предпринял.

— Это ты называешь предусмотрительностью? Что ты спрячешь пару-другую станков или что-нибудь на них выменяешь? Может быть, сейчас это и принесет какую-то выгоду, но долго так продолжаться не сможет. Надо думать о будущем.

Он не мог больше сдерживаться:

— Ирена, зачем говорить о том, чего не знаешь? Сейчас такие разговоры слишком опасны.

— Меня это не интересует, — ответила она. — Делай что хочешь, если все равно все бесполезно. Что с нами будет? Ни фабрики, ни доходов, ни машины. Разве не достаточно того, что идет война?

— До сих пор мы не очень-то это ощущали. Что касается денег, я буду приносить их, как и раньше.

— Как, откуда? — спросила Ирена, и слезы отчаяния и гнева стали капать на белый воротник ее шелковой блузки.

— Я буду работать на другом предприятии. Возможно, меня призовут в вермахт.

Она не ответила. Ее руки, сжатые в кулаки, лежали на синей юбке до самого дома. Постепенно темнело. Деревни с черными домами были тихи и пустынны. Только изредка мелькала тень бегущей собаки, да слышно было, как душераздирающе кричат кошки. Чем ближе они подъезжали к городу, тем чаще лучи прожекторов вычерчивали круги на ночном небе. Инженер закурил, не спрашивая разрешения, чуть опустив окно машины. В салон ворвался холодный воздух. «Все-таки я никогда по-настоящему не знал ее», — думал он.

У меня не было сил сразу же поехать к маме в больницу. Она позвонила мне через неделю после того, как ее положили. Возле ее кровати наконец-то поставили телефон, и первой, кому она позвонила, была я.

— Я получила твое письмо. Очень мило с твоей стороны, — сказала она. Ее приятный голос оставался ровным. — В нем ты объясняешь, что не можешь прийти ко мне из-за сверхурочной работы в бюро. Может быть, это действительно так, но ведь у тебя были и выходные. Ты болела или была у Матиаса или что вообще происходит, Рената?

— Мама, — сказала я, действительно испытывая огромное чувство вины, — мне нет прощения, но, может быть, ты поймешь меня, если я скажу, что очень боюсь встретить у тебя Камиллу.

Молчание длилось какие-то секунды. Потом я опять услышала ее голос, спокойный и твердый одновременно. Я почувствовала, что она простила меня. Она ответила, что не думаю же я, что Камилла сидит у нее целыми днями. Она навестила ее лишь раз, да и то пробыла только четверть часа. Она сказала, что придет еще раз, после обеда. Так что если я приду к ней вечером, то угроза нашей встречи исключена.

Мама из чувства такта ничего не сказала о визите Камиллы в тот вечер, когда случилось несчастье, о ее помощи и о том, чего хотела от нее Камилла. Я понимала, что все это не телефонные разговоры, и уже хотела пообещать ей прийти сегодня вечером, когда услышала нечто, что совсем вывело меня из равновесия.

— Знаешь, Рената, даже хорошо, что эта глупая история приключилась со мной именно сейчас. Ведь через несколько дней должен приехать Юрген. Это поднимет мое настроение и поможет быстрее поправиться. Он пробудет здесь недолго, но я так давно не видела его, что буду довольна и этим.

— Он писал тебе? — спросила я вдруг.

— Да, собственно, нет, — ответила мама сердито. — Я все же надеюсь, что ты придешь ко мне. Юрген предупредил Камиллу по телефону о своем приезде и попросил ее сообщить это мне.

— Когда она тебе сказала это? В больнице? Он часто звонит Камилле?

Мои вопросы, должно быть, звучали как допрос, и маме трудно было сдержаться и разговаривать со мной в обычном тоне.

— Она сказала об этом в больнице. Юрген звонит Камилле только в самых необходимых случаях. До меня трудно дозвониться, поэтому он попросил Камиллу передать мне все. Ты поняла меня, Рената, детка?

— Я поняла, — ответила я, и, хотя мне нужно было разобраться во множестве мыслей и чувств, нахлынувших на меня, я все же решила навестить ее сегодня вечером.

— Буду рада видеть тебя, очень рада, — сказала мама.

Я не хотела встречаться с Камиллой Эрб. Я не хотела видеть Юргена. Я не хотела больше бороться с ними.

* * *

Ночью, когда я не могла заснуть независимо от того, был Грегор со мной или нет, я думала только о том, как мне избежать опасности потерять Матиаса. Я чувствовала, что что-то происходит. Я не знала, что точно, только ощущала незримую угрозу, и эта неопределенность была хуже всего. Я утешалась мыслью, что скоро Рождество и рождественские каникулы я проведу вместе с сыном. Когда у нас появлялась возможность быть друг с другом подольше и мы забывали о Грегоре и о Юргене, то мы снова, почти как прежде, доверяли и любили друг друга. Тогда нам опять было весело, мы могли говорить обо всем на свете, делать всякие глупости, обсуждать любые проблемы. Разговоры о Юргене и Грегоре при этом исключались. Матиас в такие дни не отдергивал мою руку, когда я прикасалась к нему, не вздрагивал, когда я прижималась к его лицу щекой. «Почему бы и это Рождество не провести, как прежде? — думала я. — В конце концов, мы четырнадцать дней будем вместе, поедем в чудное место, будем жить в современном отеле. Там есть дискотеки, бассейн и все, что нужно молодым людям. Немного дороговато для меня, правда. Поэтому я заказала для нас общий номер, а не две отдельные комнаты, как он хотел. Так он будет поближе ко мне. Но об этом я ему не сказала. Если все, о чем пишут в этом анонимном письме, правда, и Юрген действительно приедет и будет настраивать против меня Матиаса, то какая мне разница, ведь я все равно заберу сына и уеду с ним в отпуск, а Матиас после этого не сделает ничего такого, что не понравилось бы его матери».

Грегор, как всегда на Рождество, хотел поехать куда-то с веселой компанией. Мое присутствие, сказал он, было нежелательным. Я знала это и без него, и это доставляло ему радость.

* * *

— Мне надоело, — сказал Юрген, — каждое Рождество ездить в Вальзинг. Мы и так проводим там все праздники с тех пор, как Матиасу исполнилось три года.

В Вальзинге никто не жил, там были только отель и железнодорожная станция. Это местечко затерялось в горах Штирии и было известно только тем, кто регулярно приезжал сюда. Против присутствия детей в отеле не возражали, там терпели даже собак. В отделанных деревом комнатах и верандах отеля сохранилась еще атмосфера старых времен, восходивших к монархии. Коридоры были длинными и холодными, комнаты — просторными и теплыми. Обстановка состояла из старомодной плетеной мебели, домотканые коврики скользили по скрипучим половицам, а некоторые кровати выдерживали только вес сидящих на диете людей. Когда снег в горах неожиданно таял и с потолка начинала капать вода, приходил старый служитель с милым дружелюбным лицом и без всякого чувства вины ставил на пол газ, доверчиво объясняя при этом, что в прошлом году было то же самое. Дважды в неделю показывали немые фильмы. За места в кафе, где устанавливался старый проектор, гости боролись уже с обеда и давали служащим большие чаевые, чтобы только заполучить место за определенным столиком. Дети усаживались прямо перед экраном на старой скамейке, толкались локтями, а потом, утомленные, со слезящимися глазами, засыпали. Готовили там отменно, но иногда случались катастрофически обильные обеды, а тот, кому довелось отведать новогоднее меню, мог бы насытиться, кажется, на весь грядущей год. Я влюбилась в Вальзинг сразу же. Матиас тоже любил его. Юрген в первое посещение проявил умеренный восторг, но позже ездил туда только в угоду нам.