Участники - Денис Епифанцев

все подвохи, уберечь ее от этого, продлить счастье неведения. И что, когда была в ее возрасте, не могла себе позволить так тратить деньги. Типа – чем занимается дочь, если позволяет себе такие дорогие вещи.

Что еще?

Что еще случится с этой девушкой?

А еще я думаю о том, нужны ли родители другим героям. Отношения Иры и Саши, хоть и отношения матери и дочери, но не только. Это отношения двух женщин, которые составляют семью. Это тема семьи, о которой я теперь думаю. А вот Андрей или детектив? Им нужны родители? Все эти вещи, которые потянут за собой даже упоминание? Но нужно ли это? Зачем моим героям прошлое?

Точнее вопрос выглядит так – как избежать темы прошлого моих героев?

Я не хочу писать о побеге из дома, намекать на насилие в семье, обмолвляться мимоходом о потерянном детстве, об алкоголизме и чем-то таком. Об этом написано слишком много, и это слишком простой способ объяснить, почему у моих героев нет прошлого. Почему я избегаю о нем говорить.

Это дешевый прием. Можно ли обойтись без насилия, чтобы показать человека? Можно ли не описывать его боль, чтобы он выглядел живым?

Это мелодраматическая поза с заломанными руками: трудное прошлое героев сделало их теми, кто они сейчас. Они ушли из этого прошлого не оглядываясь, там только пепелище. И это то, что толкает их в спину, заставляет идти вперед: не быть как родители, не упустить свой шанс.

Это слишком простой способ объяснить все что угодно. Нет. Не в детстве дело. Да, это важно, но важно только, если ты не вырос. Если ты все еще ребенок, который просто постарел.

И родители, конечно, важны, но стоит ли переоценивать их влияние?

Действительно ли они те, кто ответственен за нас, за то, кем мы стали?

Я думаю о себе. Что дали мои родители мне? Если бы героем был я, как именно раскрыл бы мой образ рассказ о моих родителях?

Я смотрю старые фотографии.

Вот фото девушки. Ей примерно восемнадцать. Она в узких брюках и рубашке из плотной ткани, забралась на яблоню. Фотограф стоит внизу, под деревом, а девушка смело идет по толстой ветке. Фон из густой листвы и больших яблок. Это граница лета и осени.

Примерно через десять лет эта девушка родит меня. Уже сейчас на этом фото, где она еще совсем молодая и думает, что ей-то в жизни повезет, ее лицо ровно такое, каким оно будет, когда она станет матерью, и через десять лет, и через двадцать.

Матери не стареют.

Они рожают детей и видят, как дети быстро растут, а дети не видят, как стареют их матери потому, что матери в глазах детей бессмертны.

А что я помню?

На самом деле родителей много.

О первых помнишь только нижнюю часть: юбку матери и штаны отца, например. Лето за городом: направо лес, налево река (это если приходить, а если уходить – то наоборот), что-то свиристит в кустах и траве. Купаться в ледяной даже летом воде. Только с годами, когда твоя кожа становилась все плотнее и жестче, вода в реке становилась теплее. Ночные разговоры на веранде под лампой, когда все в тени, и только руки бабушки – на плюшевой скатерти, которые только так и запоминаешь. И все говорят, что-то едят, пьют чай, а ты пытаешься размотать скрученный жгут бахромы, которой обшит край тяжеленной скатерти. Как они это сделали, блин.

Что там еще? А, да. Ночное загородное небо.

Сейчас, если оказываешься ночью в степи, поражаешься этому чудовищу, а тогда, в детстве, это небо казалось обычным, нормальным, таким, каким оно и должно быть.

А еще то теплое и вязкое чувство, когда ты уснул и отец несет тебя спать, раздевают, укладывают на холодное, но тебе так сонливо, что ты не сопротивляешься и ничего не говоришь, укрывают, и становится тепло.

А Маргарита Терехова сидит и курит глядя вдаль. Кутается в шаль. Курит папиросы. Из-за камеры строчит что-то про куст Смоктуновский – повернет налево, значит – это отец, пойдет направо, значит – не к нам.

Нет у вас никакого мужа.

Потом другие родители, когда ты старше.

Ну, конечно, мать.

Всегда брюнетка – закрашивает седину. Волна с пробором, стрелки на глазах по моде шестидесятых – она почему-то так решила. Всегда в строгих юбках ниже колена. В шелковых блузках или блестящих свитерах с люрексом. Туфли с невысокими, толстыми, удобными каблуками. Много тяжелого золота с крупными полудрагоценными и мелкими драгоценными камнями. Она любила украшения: кольца. Много колец. Броши. Темные очки. Курит. Очень много курит. Почти всегда в моей памяти.

Руки грубые от работы. Я помню это ощущение, когда она гладила меня по щеке своей рукой: очень тепло и нежно. Но какие грубые руки. Она сидит в кресле, я сижу рядом на полу. Держу ее руку в своей, чувствую ее ладонь, трусь щекой, как собака, которая подставляет ухо, чтобы ее чесали.

И запах пудры. Сладкий такой запах.

А что еще должно остаться в памяти?

А потом эти две, в парфюмерном отделе, которые смеялись: «Opium – это слишком семидесятые». Я услышал и нашел – и вдруг посреди всего этого дешевого пластика торгового центра и всех этих людей, которые ходят в торговые центры, посреди всего вот этого, вдруг, господи, вдруг.

Что здесь сказать?

Я вдохнул этот Opium, закрыл глаза, и все просто исчезло. Я оглох, ослеп. Я закрыл глаза, вдохнул этот запах, и мне десять лет. Вот мама. Все хорошо. Так будет всегда.

Первое, я помню – разглядываю свои ладони. Только что упал. Бежал куда-то. Нет. Не ври. Не куда-то – ты бежал за другими ребятами, которые опять, сговорившись, решили убежать от тебя, а ты самый маленький: бежишь за ними, и кричишь «Подождите», и плачешь, потому что не можешь догнать и это очень обидно. А я должен быть со всеми, мы же друзья, не бросайте меня, я не хочу быть один, один – это значит плохо, друзья – значит хорошо. Я видел это в мультфильмах и сказках. Друзья – это хорошо. Я спотыкаюсь и падаю ладонями вперед, сдираю кожу на ладонях, кожу на коленях. Острая, невыносимая боль ослепляет. Если сосредоточиться – ее можно вспомнить. Она, правда, теперь как под толстым музейным стеклом – я ее помню, вот смотрю на нее, но из-за стекла не могу почувствовать полностью.

Так, легкие покалывания.

И тогда меня подхватывает отец. Крепко, до боли в ребрах. Поднимает. Что-то говорит. А я плачу.

Он купит мне велосипед