Укрощение королевы - Филиппа Грегори

– Тебе не придется мне лгать, – обещает он. – Между нами будет только правда и искренность. Я не жду, что ты полюбишь меня прямо сейчас. Я не хочу от тебя вежливости и вынужденных обещаний. Сейчас мне только нужно знать, что я не безразличен тебе, что ты рада быть моею женой и что ты не противишься тому, что можешь полюбить меня в будущем. А я точно знаю, что полюбишь.

– Полюблю, – отвечаю я. Кто же знал, что он окажется таким мужем? Я не смела о таком и мечтать. У меня никогда не было мужа, который бы обо мне заботился. Какое это удивительное, потрясающее чувство – ощущать внимание сильного мужчины, то, как его несгибаемая воля, его цепкий ум сконцентрированы на мне. – И, как вы говорите, эта любовь будет только расти, милорд.

– Любовь будет только расти, Генрих, – поправляет он меня.

И я целую его без приглашения.

– Любовь будет расти, Генрих, – повторяю я.

* * *

Я знаю, что мне нужно разобраться в переменах, которые мой муж привнес в Церковь в Англии. Я прошу Томаса Кранмера и Стефана Гардинера порекомендовать мне проповедников, которые смогут приходить и разъяснять мне и моим фрейлинам суть этих вопросов. Выслушивая обе противоборствующих стороны, реформаторов и сторонников традиции, я надеюсь понять, что же именно разделяет двор и страну, и очень тонко и сложно заплетенную моим умнейшим мужем нить, соединяющую этих двух оппонентов.

Каждый день, в то время, пока мы с дамами шьем, к нам приходит один из священников, служащих при дворцовой часовне, или проповедник из Лондона, чтобы почитать нам Библию на английском и объяснить прочитанное. Удивительно, но это занятие, организованное мною из чувства долга, становится моей любимой частью дня. Я понимаю, что жажда к учению у меня в крови. Мне всегда нравилось читать, и впервые в жизни у меня есть на это время, к тому же сейчас у меня есть возможность учиться у величайших мыслителей королевства, и я получаю от этого почти чувственное наслаждение. Они берут отрывок из Библии, той самой, которую король распорядился перевести на английский язык, чтобы все могли ее читать, и исследуют каждое его слово. Для меня это занятие равносильно чтению поэзии, изучению трудов философов. Меня очаровывают оттенки смысла, которые меняются с переводом, с сочетанием одного слова с другим, и то, как сквозь эти слова исходит сияние истины Божьей, как лучи солнца сквозь бегущие по небу облака.

Мои фрейлины – все как одна сторонницы реформ – выработали привычку для разрешения вопросов обращаться к Библии, а не к священнику. У нас образовалась небольшая группа учениц, и когда к нам приходили священнослужители, мы засыпали их вопросами и собственными предложениями. Архиепископ Кранмер сказал, что нам следует записывать основные мысли из наших бесед, чтобы потом делиться ими со своими знакомыми и другими священниками. Меня охватывает неизъяснимый восторг и гордость за то, что наши мысли сочли достойными внимания других людей, но я смущена. Однако ему удается убедить меня в том, что все мы – члены одного сообщества мыслителей и должны обмениваться своими мыслями. Если я нахожу озарение в этих проповедях, что увидят в них другие?

Все должно быть тщательным образом продумано и проверено. Даже сам факт перевода Библии достаточно противоречив сам по себе. Король дал своему народу Библию, переведенную на их родной язык, поместив по экземпляру в каждую приходскую церковь. Но, по утверждениям традиционалистов, люди читали их без должного почтения, начинали обсуждать прочитанное и спорить о смысле Слова Божьего. Так получилось, что задуманное как дар короля его благодарному народу стало источником споров, и король забрал Библии. Теперь их может читать только знать.

Я никак не могу избавиться от мысли, что это неправильно. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог[6]… Разве это не забота Церкви нести слово пастве? Церковь должна не украшать храмы картинами и витражами, а в первую очередь стремиться донести до народа Божье слово. Леди Мария часто приходит из своих покоев в мои, чтобы послушать проповеди. Я знаю, что иногда она опасается, что священник в своих высказываниях отойдет слишком далеко от учений Церкви, но ее любовь к иностранным языкам и верность Библии всегда приводят ее обратно. Иногда она даже предлагает свой вариант перевода стиха или подвергает сомнению версию священника. У нее были лучшие учителя в королевстве, ее понимание латыни и проницательность делают ее переводы точными и красивыми. Мне порой кажется, что если б она не была так запугана, то вполне могла бы стать поэтом. Когда я в один из дней говорю ей об этом, она смеется и замечает, что мы так похожи, что нам больше подошло бы быть сестрами, а не мачехой и падчерицей. Мы обе обожаем красивую одежду и изящный язык.

– Мне иногда кажется, что это почти одно и то же, – как-то говорит она мне. – Я получаю огромное удовольствие как от вышивания, так и от чтения стихов. Мне кажется, что красота должна присутствовать во всем, что касается Бога: и в иконах и фресках, и в молитвах; и мой маленький аналой в личных комнатах тоже должен быть красив, с золотым распятием и хрустальной дарохранительницей. Но тогда получается, что я скатываюсь к тщеславию. Нет, правда: мои Библии получили кожаные переплеты с драгоценными камнями, и я коллекционирую украшенные росписью рукописи и молитвенники. Но почему мне нельзя этого делать, раз эти творения рук человеческих прославляют Всевышнего и радуют глаз?

– Как я тебя понимаю, – смеюсь я в ответ. – А я начинаю думать, что моя любовь к учению – это проявление греха гордыни… Обретая понимание истины, я прихожу в сильнейший восторг, словно чтение – это целое путешествие с приключениями. Мне страстно хочется узнавать все больше и больше, и теперь я уже хочу не только читать, но и составлять переводы и даже молитвы.

– Почему бы нет? – говорит она. – Зачем рассматривать гордость от чтения Слова Божьего как грех? Ведь речь идет скорее о добродетели стремления к истине, чем о гордыне обретения учености.

– Это занятие дает мне такую радость, которой я никогда не ждала от своей жизни.

– Если вы читаете, то уже наполовину готовы и писать, – заявляет она. – Потому что это значит, что вы любите слово и то, что из этого слова складывается на бумаге. И если вам дан дар писателя, то вскоре вы почувствуете потребность писать. Этот дар не может быть неразделенным с другими, как нельзя быть молчаливым певцом. Вы же не отшельница, одинокий затворник; вы – проповедник.

– Проповедник – женщина? Да еще и замужняя?

– Именно так.

* * *

Я готовлюсь познакомиться с принцем Уэльским, сыном королевы Джейн. Он должен приехать ко двору из своего собственного дворца в Эшридже, где живет на безопасном расстоянии от грязи и заразы большого города. Я смотрю в окно, выходящее на реку и сады, и вижу, как приближается королевский баркас; ряды весел врезаются в воду, поднимаются с брызгами, чтобы, описав круг, снова опуститься в воду. Потом в ответ на команду сушить весла они поднимаются из воды и замирают, пока баркас замедляет ход, затем снова опускаются, чтобы мягко подвести его к причалу. Гребцы бросают швартовы и крепят их, а в честь их прибытия звучит оружейный салют. На причал опускается богато украшенный трап, и гребцы поднимают свои зеленые и белые весла в воздух в знак почетного караула. Половина двора уже высыпала на берег, чтобы поприветствовать принца. Я вижу темноволосую голову Эдварда Сеймура и рядом с ним Энтони Денни. Томас Говард старается обойти их, чтобы выйти вперед. Они выглядят так, словно готовы затеять потасовку, лишь бы поприветствовать принца первыми. Эти люди будут добиваться от принца привилегий, потому что их положение и власть будут зависеть только от него. Если мой муж умрет и этот ребенок станет королем, то у кого-то из этих людей появится шанс стать лордом-протектором. И так может случиться, что защищать его от этих людей и растить так, как хотел бы этого его отец, и наставлять его в истинной вере придется именно мне.

Я поворачиваюсь к своим дамам и позволяю им поправить свою арселе, застегнуть ожерелье на шее и расправить подол платья. Для этой встречи я надела новое темно-красное платье, подчеркивающее мерцание рубинового перстня, подаренного мне королем и уменьшенного до моего размера, и рубинового ожерелья королевы Анны, тяжело и холодно охватывающего мою шею. В сопровождении фрейлин и вездесущего Рига, тоже наряженного в красный кожаный ошейник с серебряными кольцами, я вхожу в приемный зал короля. За мной тянется шлейф шепотков людей, собравшихся посмотреть на нашу встречу.

Его Величество уже восседает на золоченом троне, устроив ногу на подставке. Он мрачен и явно пребывает не в духе. Я опускаюсь перед ним в поклоне и занимаю свое место без единого слова. Я уже выяснила, что, когда король неважно себя чувствует, лучше всего не надоедать ему беседой: в такие минуты его может рассердить любое слово. Он не потерпит никакого намека на свою слабость, но и безразличия к своим страданиям тоже не простит. В это время что бы ни было сказано, все будет воспринято королем в штыки. И я не могу не испытывать сочувствия к этому сильному человеку, сражающемуся с убивающей его немощью с таким неиссякаемым бесстрашием. Любой другой под действием той боли, которую приходится переносить королю, уже давно потерял бы человеческий облик.