Великое сидение - Евгений Люфанов

– Брала их, брала, – винилась Матрена Ивановна, – только я их, милостивец мой, дарами, а не взятками называю. Брала, чтоб не обижать благодетелей… Купецкий человек Краснопевцев четыреста рублей дал в заступничество по его делу… – И перечисляла дальше: – Капитан Альбрехт долгу своего на мне уступил сто двадцать рублей… Князь Василий Ржевский закладные мои серьги в ста рублях отдал безденежно… Посол Лев Измайлов, прибыв из Китая, подарил мне три косяка камки да десять фунтов чаю… Федор Салтыков – старый недорогой возок… В бытность свою в Астрахани губернатором Артемий Волынский – полпуда кофею… Канцлер граф Головкин распоряженье давал, чтобы двадцать возов сена для моей живности было доставлено… Князь Алексей Долгорукий – коляску да шестерик лошадей… Светлейший князь Александр Данилович – перстень алмазный да пятьдесят четвертей муки… Купчиха Любс – парчу на кафтан и штофу шелкового… Царевна Прасковья Ивановна – пятьсот рублей да кусок полотна варандорфского и запасы съестные в разное время, что из Измайлова доставлялись. Запасы за то, что просила ускорить раздел имущества с сестрами. А царевна Анна Ивановна, герцогиня курляндская, в обиду мне либо сказать по насмешке присылала старое свое платье… Покойная, блаженной памяти их родительница царица Прасковья Федоровна – двести червонных за вызволенье из Нижнего ее человека Юшкова… Ой, да еще из других домов в благодарность подарки были, а какие и от кого – не упомню. Да, может, милок, хватит уж и того, что тебе насказала… – обращалась Матрена Ивановна к писарю… – Ин, запиши еще, что благочинный отец Панфил кадочку меду давал за сына своего, чтоб скорей дьяконом произвели. Только не я для того хлопотала, а братец Вилим… – вытирала слезящиеся глаза Матрена Ивановна. – Много уж ты написал… Или еще что надо сказать?..

Трудились писцы, записывая показания о взятках, полученных Монсом, хотя он был не такой словоохотливый и его приходилось как бы понукать.

– В письме Максим Кривцов о деревнях говорил. Что сие?.. Отвечай!

– Те деревни Кривцов хотел себе получить, а чьи они раньше были, того не упомню.

– И обещал тебе четыреста рублей, чтобы те деревни добыть?

– Обещал.

– Исполнил обещанное?

– Двести рублей дал задатком, а больше я не получал.

– Не успел, стало быть. Так-с… О Любсовой жене говори, – просматривал допрашивающий письма. – О чем просила тебя?

– Когда Любсова жена била челом о своей поездке за границу, тогда мне ничего не дарила, а на именины преподнесла моток кружев да в конюшню ко мне поставила иноходца.

– Секлетея Хлудова дарила за что?

– Чтобы определиться в мамки к меньшой дочери их величеств.

– О деревнях царевны Прасковьи Ивановны отвечай.

– Что про них отвечать?.. Царевна отдавала мне те деревни, я и взял.

– Вытягивать из тебя каждое слово приходится… О деревнях Стельса, что перешли к князю Алексею Долгорукому?

– Просил меня князь, чтоб ему поскорей об имении решение учинить, понеже он хотел ехать в свои дальние вотчины.

– Что дарил?

– Кобыл вороных на завод, а в последний раз – арабского скакуна.

– Об освобождении Василия Юшкова сказывай.

– Как освободили его в Нижнем из-под надзора, то царица Прасковья Федоровна давала мне денежный подарок от себя, а Юшков потом – от себя.

– А сервиз серебряный?

– И сервиз. Просил, чтобы содержать всегда в протекции у ее величества.

– Сервиз содержать?

– Его, Юшкова.

– Так-с… Как купец Соленков попал в царские конюхи?

– В бытность мою в Москве Соленков просил, чтоб его по торговле и по богатству в посадские не записывали, понеже он завод игольный пустил и к нему деревню купил. А просил прописать, что ничего из имущества не имел. По указу государыни определен был в стремянные конюхи.

– Подложно, значит?

Монс промолчал.

– Сколько тебе за хлопоты дал?

– Пятьсот рублей.

– Так-с… Может, дальше сам начнешь говорить?..

– Лев Челищев, чтоб исходатайствовать ему чин, часы подарил… Светлейший князь Меншиков – лошадь с убором… Александр Нарышкин – две кобылы на завод…

– Погоди, не торопься так… Передых на минуту сделаем, рука занемела… Гляди, сколько писано за тобой…

Просматривая показания Монса, Петр велел спросить подтверждения сведений у племянницы царевны Прасковьи.

Смущенная, она явилась в Тайную канцелярию и там в присутствии дядюшки-государя дрожащей рукой кое-как вывела своим корявым почерком: «Давала я Монцу деревни для того, што в нем все искали, штоб добр был».

Для суда одного этого заявления было достаточно. Петру не терпелось скорее покончить с Монсом, и он торопил назначенных судей вынести приговор. А к тому времени по улицам Петербурга разъезжал драгунский отряд, возглавляемый барабанщиками и чиновным лицом из Тайной канцелярии. Барабанщики сзывали народ, а чиновник всегласно объявлял, что понеже камергер Вилим Монс и его сестра Матрена Балк брали взятки и за то арестованы, то градожители, ежели кто что-либо знает об этом, а также и те, кто взятки давал, должны незамедлительно заявить, а умолчавшие будут за утайку жестоко наказаны. И на следующий день на городских улицах слышался барабанный бой и тот же полицейский бирюч вызывал доносчиков и взяткодателей.

Страшно было виновному признаваться, но не менее страшно и умолчать после повторного призыва, и приходилось людям идти доносить на себя. Вот до чего дошло дело. Как же утаить, ежели сам Монс называл, кто ему взятки давал?..

– Ой, лихо!.. Ой, беда-горюшко!.. Ой, позорище!..

Дыба, кнут, каторга, плаха или колесование дополнялись всенародной оглаской имен как самих взяточников, так и их дарителей. Петр считал, что для искоренения такого порока годились все средства, но на этот раз виновные взяткодатели отделались только испугом. Царь не велел никого из них особо допрашивать не потому, что проявлял великодушие и стал жалостливым, а было ему не до того. Изнемог он под тяжким бременем сильного душевного потрясения и не мог затевать новый большой розыск. Скорее, скорее кончать с главным виновником – Монсом.

Петру припоминались слова из Устава воинского, утвержденного им в тот самый год, когда Монс был приближен ко двору Екатерины. В Уставе говорилось: «Не должен от соперника себе первого удара ожидать, ибо может тако учиниться, что противиться весьма поздно будет».

Многоверстный и многотрудный путь проделал Монс, днем и ночью вышагивая по каземату в надежде на помилование. Неужели Катрин не сделает пусть самое невозможное, чтобы только спасти его?.. И Монс чувствовал, как у него от ужаса топорщатся волосы.

Судьи торопились, боясь испытывать терпение царя, наспех набрасывали строчки приговора: «А так как Монс явился во многих взятках и вступал за оные в дела, не подведомственные ему, и зй те его вины мы согласно приговорили: учинить ему, Вилиму Монсу, смертную казнь, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество».

Петр скрепил это решение своей подписью: «Учинить по приговору».

Не став дожидаться судейского решения участи других виновных, сам определил каждому из них меру наказания.

В понедельник 16 ноября к назначенному часу на Троицкой площади собрались несметные толпы народа. Утро было ветреное, и порошил снег, завиваясь в первой зимней поземке. Из крепостных ворот вышел конвой, сопровождавший сани, на которых в нагольном тулупе сидел Вилим Монс – исхудалый, с потемневшим, будто пропыленным лицом. На других санях ехала Матрена Балк, а за нею – Столетов с Балакиревым. На высоком помосте возведенного лобного места лежала толстая плаха, и вокруг нее похаживал палач с топором в руках. Поигрывая кнутом, стоял другой заплечных дел мастер и около него – два дюжих мужика, чтобы послужить как бы подставками: на их пригнутые спины вскинут осужденных под кнутобойство и батоги. Высокий шест торчал сбоку помоста в ожидании, когда на него воткнут голову недавнего царского фаворита.

– Шест себе «шапку» ждет.

– Наденут, покрасуется в такой «шапке».

– Вовсе свысока глядеть станет Монс.

– По заслугам и честь.

– Хорошо развиднелось, можно Вилиму Ивановичу на тот свет отбывать, не заблудится, – переговаривались в толпе острословы.

– Едут, едут!.. Везут!..

Дюжие мужики подцепили Монса под руки, помогая подняться на эшафот. Судейский чиновник скороговоркой прочитал приговор, палач сдернул с Морса тулуп, привалил его к плахе, взмахнул топором, и камергерская голова, свесившись с плахи, удержалась на тонком ошметке кожи. Палач легонько подрубил ее, и голова, моргнув в последний раз, скатилась на помост. Один из мужиков подал шест, и палач живо насадил голову на заостренный конец, приколотил шест сбоку помоста, и голова красавца камергера подлинно что свысока смотрела на народ, завороженный увлекательным зрелищем.