Великое сидение - Евгений Люфанов

Следовало начинать допрос, и он велел ввести арестованного камергера.

Встретив злобный взгляд царя, Монс задрожал, и у него зубы начали отбивать дробь, как от нестерпимого холода.

– Запомни, что утаить тебе ничего не придется, – постучал Петр костяшками пальцев по столешнице. – Душу выну, а правду дознаюсь. С дыбы заговоришь обо всем. Понятно тебе?..

Монс хотел что-то вымолвить, но слова его были невнятными.

– Отвечай толком, не вякай, – приказывал Петр. – Оброки с императрицыных вотчин в пользу себе обращал?.. Ко взяткам был лаком?.. Отвечай! – вздрогнула под его кулаком столешница.

– Обращал… лаком был… – бледнея и синея, признавался Монс, страшась пытки.

Но все это было не то, – не те вопросы мучили Петра. Подмывало спрашивать о главном: когда стал вхожим столь запросто к Екатерине? Сколь часто ночевал в ее покоях? Какие каверзные планы имел на будущее?.. Но молчал об этом из опасения открыть перед ненавистным соперником свою душевную муку. Да, ни сном ни духом не ведал, что сей хлыщ заставит его, царя Петра, испытать, что такое есть ревнование, самая эта трясучка амурова. А вот – затрясла.

Опять долго, со злобным презрением смотрел в остановившиеся, словно застекленевшие глаза Монса. А в мыслях было, на язык навертывалось говорить: «Что ж, ежели государь был когда-то в амуре с твоей сестрой Анной, так ты восхотел в таком же амуре стать с государыней?.. По-своему, что ли, счеты свести? И сводил их…»

Ловкий, пронырливый, из молодых вышел в ранние. Подлой породы немчин! Мало было приближения ко двору – приблизился к императорской спальне. Да не только спальне. Да не только приблизился, а по-хозяйски входил в нее. А сестра Матрена первой фрейлиной значилась. Не довольствовались по малости воровать, – как змеи, к самому сердцу подобрались, схватили самое сокровенное, из дорогих дорогое. Ужалили ведь, над самим царем насмеялись. Должно, при встречах ехидно шушукались между собой любезные братец с сестрицей: так, мол, и так, много достигнуть сумели, под счастливой звездой родились, чуть ли не первыми людьми в государстве стали, ин и впредь не плошай!

Захотел, видно, Вилим учесть оплошность своей сестры Анны: той не привелось стать царицей, так, дескать, стану я, пусть не коронованным, не монархом, но настолько приближенным к государыне, что ближе и быть невозможно. Царь Петр то в отъезде, то занят делами, – зачем же его супруге скучать?.. Вот и старался развлекать ее со всей своей немецкой учтивостью. Обнаглел до того, что будто и впрямь стал могущественным из людей.

Видя перед собой мелкой и злобной дрожью трясущегося царя, Монс пришел в такое ослабление сил, что лишился чувств. Пришлось кликнуть лекаря, чтобы пустил кровь. А когда Монс очнулся, Петр велел отправить его в крепость и содержать там под крепким караулом.

Сырая мглистая сутемень заволакивала Петербург. Скучно плескалась Нева у стен крепости. Сидевшему в ее каземате Вилиму Монсу изредка слышались оклики часовых да перезвон курантов.

В сумерках Петр пришел к нему для допроса. Надзирающий стражник услужливо раскрыл тяжелую железную дверь и зажег в фонаре свечу. В полумраке каземата Петру показалось, что на тюремном топчане сидит его сын Алексей. Порывисто дернул шеей, как бы встряхнувшись от такого наваждения, и присмотрелся внимательнее: нет, то был Вилим Монс.

Петр присел рядом с ним на топчан и, стараясь сдерживать голос, сказал:

– Рассказывай… Все рассказывай… Признавайся во всем…

Монс сполз с топчана и рухнул перед ним на колени.

– Не вели пытать, ваше величество, обо всем расскажу…

У него хватило времени для раздумий, с чего начинать свою исповедь, и он начал ее с того дня восьмилетней давности, когда под наигрыш музыкальной шкатулки танцевал с царственной дамой и вознагражден был за то ее особым вниманием. Не щадил Монс Катрин, всю вину сваливал на нее, а самому ему приходилось быть лишь послушным исполнителем ее прихотей. Вдавался в такие подробности их отношений, о которых Петр уже не хотел слушать. Предугадывал Монс, что он спросит его о рецепте, и сказаться несведущим о том невозможно. Может, Столетов передал его царю; может, Петр вынет сейчас этот рецепт из кармана, спросит, зачем собирались готовить такое снадобье. Рассказывая обо всем сущую правду, все же такую страшную тайну надобно было скрывать. Монс помнил подсказанное Екатериной мнимое объяснение и воспользовался этим. Он сам заговорил о рецепте, о том, как вместе с ней, государыней, они беспокоились и старались облегчить болезненное состояние дорогого им государя.

– Клянусь, клянусь, государь, что это так, – горячо заверял Монс. – Государыня хотела иметь под руками снотворное, чтобы облегчать приступы вашей болезни и избавлять от бессонницы… Клянусь, ваше величество!..

– Говори, говори, продолжай.

И Монс продолжал: у него такой рецепт был, случалось, что сам малую дольку такого снотворного применял. В своей записке Катрин напоминала ему привезти рецепт, чтобы посоветоваться о нем с Блюментростом. Признавался во взятках, которые принимал как подарки, и настолько подробно перечислял одного за другим вельможных людей, которые одаривали с большой щедростью, что Петр прервал его:

– Довольно, все ясно.

Смотрел Петр на него, своего соперника, и решал, что дальнейший розыск следует прекратить. Забирать в застенок людей, входивших в постыдные сделки с Монсом, значило бы затягивать дело, еще на какие-то дни откладывать казнь и тем самым сильнее себя растравлять, зная, что злейший враг, ненавистный соперник все еще существует, преимуществом коего – его молодость, красота и здоровье. О том, что Монс был соперником, конечно, не упоминать в приговоре. И не нужно пытать, не то он, обезумев, снова начнет признаваться в том, о чем уже рассказал и чего никому другому знать не должно. Взятки – достаточное основание для приговора о казни. Последует за князем Матвеем Гагариным и за обер-фискалом Нестеровым. Одного поля ягоды.

– Ладно, что без пытки признался во всем. Жестокая твоя правда, но хорошо, что была она, а не утайка, не ложь. А теперь – прощай! – сказал Петр, уходя из каземата.

Она, Екатерина, насмелилась молвить слово за Монса, просить Петра сменить гнев на милость, и на него напала такая ярость, что, размахнувшись тяжелой чугунной пепельницей, он швырнул ее в огромное, недавно доставленное из Венеции дорогое зеркало и разбил его.

– Вот оно, прекрасное украшение моего дворца, – указал он на осколки. – А я уничтожил его. И с тобой будет так же.

Он рванул золоченую зеркальную раму, сорвал ее со стены и ушел крупными, тяжелыми шагами.

Весть об аресте Монса громовым раскатом разразилась над петербургским обществом. Многие сановники и сановницы почувствовали большую опасность. Со страхом перешептывались о таком событии и были в великом смущении все имевшие дела с фаворитом императрицы. Помнили о страшном розыске по делу царевича Алексея и его сторонников, – не взмахнет ли царь Петр беспощадным мечом правосудия и по их бесшабашным головам, кои раболепно склонялись перед Вилимом Монсом и подкупали его?.. В покоях Зимнего дворца притаились испуганные денщики и фрейлины, а сама императрица закрылась во внутренних апартаментах и не выходила оттуда.

Сестра Монса Матрена Ивановна слегла в постель и была в совершенном отчаянии. Но от судьбы одеялом не укроешься. Страшным вестником несчастья предстал перед Матреной Ивановной Ушаков, приказал ей подняться с постели и увез с собой. А следом за ней арестован был ее сын, Петр Федорович Балк.

Конечно, тяжелых переживаний у знатных персон было с избытком, но, взятые под арест, они все же не ввергали холеные свои руки в ременный хомут дыбы и кнут не разрисовывал их спины своими узорами. Вроде бы даже и удивительно было, как это государь император отказался от былого своего правила вести суд со всей строгостью. Царь Давид сказует: честь царева суд любит. В народе такой говор ходил, что коронованная государыня каким-то известным ей волшебным кореньем обводила супруга, ублажала и смягчала его гнев.

Без кнута, без огненной страсти дебелая да нежнокожая Матрена Ивановна, не понуждаемая никакой лютой строгостью, вспоминала своих дарителей, и писец Черкасов едва успевал записывать с ее слов, кем и какие давались взятки.

– Брала их, брала, – винилась Матрена Ивановна, – только я их, милостивец мой, дарами, а не взятками называю. Брала, чтоб не обижать благодетелей… Купецкий человек Краснопевцев четыреста рублей дал в заступничество по его делу… – И перечисляла дальше: – Капитан Альбрехт долгу своего на мне уступил сто двадцать рублей… Князь Василий Ржевский закладные мои серьги в ста рублях отдал безденежно… Посол Лев Измайлов, прибыв из Китая, подарил мне три косяка камки да десять фунтов чаю… Федор Салтыков – старый недорогой возок… В бытность свою в Астрахани губернатором Артемий Волынский – полпуда кофею… Канцлер граф Головкин распоряженье давал, чтобы двадцать возов сена для моей живности было доставлено… Князь Алексей Долгорукий – коляску да шестерик лошадей… Светлейший князь Александр Данилович – перстень алмазный да пятьдесят четвертей муки… Купчиха Любс – парчу на кафтан и штофу шелкового… Царевна Прасковья Ивановна – пятьсот рублей да кусок полотна варандорфского и запасы съестные в разное время, что из Измайлова доставлялись. Запасы за то, что просила ускорить раздел имущества с сестрами. А царевна Анна Ивановна, герцогиня курляндская, в обиду мне либо сказать по насмешке присылала старое свое платье… Покойная, блаженной памяти их родительница царица Прасковья Федоровна – двести червонных за вызволенье из Нижнего ее человека Юшкова… Ой, да еще из других домов в благодарность подарки были, а какие и от кого – не упомню. Да, может, милок, хватит уж и того, что тебе насказала… – обращалась Матрена Ивановна к писарю… – Ин, запиши еще, что благочинный отец Панфил кадочку меду давал за сына своего, чтоб скорей дьяконом произвели. Только не я для того хлопотала, а братец Вилим… – вытирала слезящиеся глаза Матрена Ивановна. – Много уж ты написал… Или еще что надо сказать?..