Великое сидение - Евгений Люфанов

Целая флотилия буеров двигалась вверх по Неве встречать прибывающих. Под грохот пушечной пальбы на торжестве встречи было множество поздравлений, немало выпито заздравных чарок, но некоторая настороженность не оставляла Екатерину и ее фаворита: не кроется ли за этим весельем печаль?.. Не проведал ли чего Петр?.. Нет, все обходилось по-хорошему. Один за другим следовали в Петербурге пиры, и поводов для того было много: коронация императрицы; первый год без войны; спуск на воду то одного, то другого нового корабля; свадьба кого-нибудь из придворных; крестины – а Петр всегда с большой охотой принимал приглашения быть крестным отцом, кумом не только у знатных людей, но даже у солдат. Выпивал поднесенную чарку вина за здоровье родителей и новорожденного, закусывая выпитое морковным или капустным пирогом, оставлял «на зубок» младенцу рубль серебром и бывал доволен причислить к своим родичам еще и новоявленных кума с кумой, крестника или крестницу.

В последнее августовское воскресенье после обедни вся петербургская знать на своих больших и малых судах приплыла к лавре для встречи мощей св. князя Александра Невского. Не признавая никаких церковных святостей и чудес, Петр все же не отказал себе в удовольствии возглавить на своем буере флотилию горожан и под непрестанный колокольный звон, сопровождаемый пушечными залпами, провел катание по Неве. Отшельники Невской лавры проявили себя радушными хозяевами, не ударили в грязь лицом, принимая дорогих гостей. После водворения мощей в часовню в монастырской трапезной задан был большой пир. На особо почетном месте восседала императорская фамилия; в знак торжественного дня подавалась жареная и тушеная убоина, в стенах тихой обители под звон колоколов шло шумное и непринужденное веселье. Одна за другой провозглашались здравицы, и прислуживающие монахи зорко следили, чтобы у именитых гостей не пустовали бокалы. Много было выпито и зелена и красна вина.

Все торжественно-веселые церемонии: спуск на воду кораблей, семейные празднества, речное катанье и прогулки в Летнем саду – проводились Петром в непременном присутствии Екатерины. Она всегда была рядом с ним, благосклонно принимая знаки внимания, расточаемые подданными, и значение Монса при дворе было прежним.

Надо было пользоваться на редкость хорошими днями бабьего лета, кататься на лодках и яликах по Неве, а потом прогуливаться в Летнем саду, где музыканты услаждали слух отдыхающих. Смолкнет музыка, императрица мановением пальца подзовет своего камергера, передаст ему несколько червонцев и кивком головы укажет на музыкантов.

– Подарите им.

И Монс, почтительно поклонившись, спешит исполнить поручение. По ее указанию поднесет кубок венгерского тому или другому из знатных людей.

– Ах, сколь вы любезны, Вилим Иванович! Мерсю вас.

Услужливый камергер сообщит императрице, в каком настроении ее державный супруг, с кем он беседует, – Вилим Монс всегда и везде при ней, в услужении своей повелительнице.

Прежде времени кончились погожие дни того бабьего лета, зачастили дожди, – надо было вспомнить о делах, и Петр отправился в отдаленную поездку, намерившись побывать на корабельной верфи в Лодейном Поле, на олонецких и повенецких железоделательных заводах.

Осень, дожди, слякоть, а на душе у Екатерины и у ее фаворита – яркая, солнечная радость полного облегчения от гнетущей настороженности, с которой они приглядывались к Петру, если тот о чем-то задумывался, чем-то был озабочен. Не они ли причиной тому?.. А теперь его нет, и он не так-то скоро вернется, дышать можно легко, полной грудью. Екатерина и Вилим – оба баловни счастья – могут в довольстве и постоянном веселье проводить самые ненастные дни. Приятно Вилиму Монсу, проходя по дворцовым апартаментам, взглянуть на себя в настенное зеркало: красив, статен, молод. Он владелец многих богатых имений, словно бы хозяин и этого дворца, неотлучно находящийся в богато украшенных комнатах. Отсюда, по распоряжению Екатерины, в его новый большой дом на набережной реки Мьи отправляются всевозможные съестные и питьевые припасы. На его конюшне до тридцати дорогих лошадей, в покоях – более двадцати человек прислуги. Перечни его покупок всегда очень длинны, – по приезде из Москвы было издержано более четырех тысяч рублей на бархатные и шелковые материи, пуховые шляпы, башмаки, позументы и другие украшения. У него в спальне на камине статуйка изрядной величины из чистого золота; часы с фигурами и боем, стоимостью в тысячу рублей.

Царевна Прасковья Ивановна в хлопотах о разделе имений и прочего имущества между нею и сестрами-герцогинями сильно нуждалась в пособничестве Вилима Монса и уступила ему за это свои деревни под Оршей со всеми их обитателями, коих насчитывалось полторы тысячи душ.

В письмах и изустных подобострастных обращениях многих просителей он, Вилим Иванович Монс, – «высокоблагородный патрон; премилосердное высочество; превосходительство; единый в свете милостивец». Помещики, чиновники обращались к нему, «благородному, высокопочтенному господину; милостивцу, отцу и государю»; называли даже «высокографским сиятельством; премилосердным высочеством», а вельможная знать приравнивала к себе: «сердечный, наивернейший и любезнейший друг». Просьбы были – о предоставлении желаемого служебного места, чина и звания; о награде; увольнении от смотра и от обязательной государевой службы; освобождении от повинностей; вызволении из-под ареста; прекращении судебного дела; заступничестве от кредиторов; исходатайствовании губернаторства; пожаловании деревень с крестьянами и угодьями.

В ворохе писем были льстивые заверения в дружбе, любви и уважении иноземных послов и их секретарей, у которых были свои просьбы, и за их исполнение следовали тоже презенты.

По совету Екатерины Монс примирился со Столетовым, и тому пришлось разбираться в накопившихся письмах, снова обращаться в коллегии и ведомства и тоже получать благодарности от просителей. Все шло по-прежнему и с еще большей свободой действий в связи с отъездом Петра. Даже светлейший князь Меншиков, уличенный в разных злоупотреблениях и оказавшийся в немилости у царя, искал защиты у Монса, тоже делая ему подарки.

Об исчезнувших в Покровском во время дождя бумажках ни Монс, ни Столетов не вспоминали, как будто ничего и не случилось. Камергер Вилим Иванович Монс принимал почести и презенты, чувствовал себя на недосягаемой высоте, а над его головой собиралась гроза.

VIII

Это, внезапно настигшее и напугавшее своей неотвратимостью, Петр почувствовал на олонецком железном заводе, после того как собственноручно выковал там трехпудовую железную полосу.

Возвращаясь с заводского двора, он по привычке полубегом поднимался в гору, и у него вдруг захватило дыхание, затмило на минуту глаза и холодным, скользким, каким-то лягушачьим потом увлажнило лоб. И противные мурашки щекотно охватили спину.

Притомился, должно. Это не было приступом уже давно привычной болезни, а нечто отвратное до дурноты, до бессильного бешенства, и название тому – старость.

Она, немощная, приближалась к нему. Жизнь уходила, катилась под гору безудержно. Не к Петрову, а к Покрову дело шло, – впервые так ясно и страшно почувствовал он. До сих пор иногда шутливо называл себя стариком, а теперь уже не до шуток.

Он сидел на камне у кромки воды начинавшего вечереть Онего и думал, думал, томя себя ненужными мыслями. Как же противиться тому, что настигает его? Ему хотелось, чтобы это новое, чуждое ощущение слабости было случайным, ошибочным, хотелось посмеяться над обуявшим вдруг страхом, поверить, что еще крепки руки и много в них силы. И, словно для убеждения в том, поднял лежавший у ног мокрый и скользкий камень и изо всей силы ударил им по другому, выпиравшему из воды. Ударил раз, другой, намерившись расколоть камень, и от ударов онемела рука. Тогда он швырнул камень в воду, плюнул и крупными шагами пошел прочь от озера.

Надо было отдыхать, а он нарочно бодрствовал, испытывая себя, утомлялся в трудных и дальних разъездах. С олонецкого железного завода по размытым дождями, почти непролазным дорогам поехал на завод повенецкий, потом – в Старую Руссу на солеварни, а из Старой Руссы повернул к Ладожскому каналу, чтобы проверить, сколь там поспешен в работе немецкий инженер Миних со своими людьми. Осмотрев канал, намерился плыть в Сестербек, на учрежденный там литейный завод.

Было так: сырой, порывистый ветер взвизгивал и завывал в корабельных снастях, и потревоженные им воды ярились, клокотали и бились волнами, вспенившимися от своего многотрудного плеска. Осенняя тоскливая непогодь.

Широко расставив ноги, Петр стоял на палубе бота, прислонившись спиной к грот-мачте, и курил, развевая по ветру дым Пугливые искорки вырывались из его трубки и гасли. Порой слышалось, будто с лахтинского берега доносился чей-то протяжный, унывный, не то волчий, не то человечий вой. Петр прислушивался к нему и уяснял, что это ветер, запутавшись в парусе, надрывался в своем плену, а вырвавшись из него, взвихривался и свистел в тонких реях. Низко нависшее завечеревшее небо накипело серыми тучами, стал моросить дождь, и его ветром носило над водой, над теряющимися в скучной серой мгле лахтинскими берегами. До устали напряженный шкипер стискивал занемевшими пальцами поскрипывающий штурвал, а Петр, выбивая потухшую трубку, заметил настигнутое непогодой судно. По всей видимости, оно село на мель, и накатывающиеся волны неистово охлестывали его. В лихой этот час плыли на нем солдаты и матросы, и Петр приказал шкиперу идти к ним на помощь.