Миссис Больфем - Гертруда Атертон

Биржи в Бруклине, помогая иногда на обедах по подписке и парадных вечерах.

Теперь, уже несколько лет, она отдыхала вполне. Поэтому, когда Алиса, для изучения живописи оставила временно свою службу, Миссис Кромлей снова охотно выступила на арену практической работы.

Так как и деловая мать и умная дочь были милыми женщинами, то Дуайт Рош, вскоре после того, как встретил молодую девушку на вечере в клубе, заметил, что стремится к сближению с ними.

Комната Алисы – она уже давно изгнала из употребления слово «гостиная» – была обставлена в таких гармоничных тонах зеленого цвета, что напоминала о согласии, царившем между двумя хозяйками. Тут были низкие шкапы, полные новейшей литературы, английской и американской; ежемесячные журналы и сборники, заполнявшие стол, почти кричали о браваде, но несколько изящных акварелей на стенах спокойного зеленого цвета, хотя и нарисованные не очень решительной рукой, говорили об оригинальном вкусе хозяйки ателье, скрывавшегося позади дома.

В продолжение четырех месяцев Рош был постоянным посетителем коттеджа. Мисс Кромлей, следовавшая моде, как любой автомобильный завод, в этот момент увлекалась культом бесполой дружбы между мужчиной и девушкой. Одно время она смотрела на Джемса Бродрика, как на подходящего партнера для «философской» любви (прилагательное «платонический» уже устарело и, кроме того, указывало, что культ был гораздо старее, чем это хотели доказать его адепты). Но блестящий (и красивый) репортер не только был занят, но был слишком подвижен и непостоянен в настроениях. И, пожалуй, был юношей не слишком возвышенных идеалов. Из некоторых, случайно брошенных замечаний, которые окончательно погубили дело, Алиса принуждена была заключить, что он презирал людей, «теряющих время», почти так же, как любителей скачек. Если красивая, интересная и беспринципная девушка, попадавшаяся ему на пути, достаточно ему нравилась, то – «все было к лучшему». Сам господь бог знает, что занятый газетный корреспондент, вечно находящийся на побегушках у издателя, не может найти время для изучения изгибов девичьей души. И если девушка оказывалась «не сторонницей такого спорта», то лучше всего как можно скорее очистить поле сражения для тех, у кого больше времени или стремления к узам брака. Эти замечания были обдуманно брошены хитрым Бродриком, хотя ему и нравилась «малютка», но он не хотел, чтобы она «ошиблась», особенно при его помощи.

Но Рош не был новичком в вопросах женской психологии и учел действительную стоимость Алисы Кромлей. Он восторгался, найдя в ней веселого друга-женщину и вполне отвечал ее стремлению развить в ней вкус к новой литературе. После получения звания юриста, он едва ли притронулся к книге, если не считать Свода Законов, судебных обозрений или ежедневной газеты. Она чудно читала вслух, особенно пьесы, и ему нравилось ее слушать. И потому, что она убедила его, что без чтения он теряет большую долю радости жизни, он скоро стал покупать для свободных вечерних часов такие произведения модных авторов, которые возбуждали, заставляли подумать, но были искренно написаны.

Они также посещали вместе симфонические концерты, а в сумерки она играла для него избранных классиков.

Он ничего не имел против музыки, так как она или способствовала ясности ума и разрешению запутанных вопросов, или нагоняла приятную дремоту. Ему нравился кабинетик Алисы, своими мягкими тонами напоминавший ему леса, которые он все еще страстно любил, и он чувствовал себя там свободно, как дома. Другие эльсинорские семьи, более богатые, тоже не были лишены уюта, но слишком часто были осчастливлены присутствием дочерей «на выданье», которые «выпускали коготки». Рош не был тщеславен или слишком высокого мнения о себе, насколько это вообще в характере мужчины, но прекрасно знал, что в Эльсиноре было мало подходящих людей и что всем известен его крупный заработок, а также и то, что он будет увеличиваться с годами.

Но, как мог бы предсказать мудрый Бродрик, если бы в этот период его личные интересы не отвлекли его внимания, напряжение было слишком велико для Алисы Кромлей.

Нервная и возвышенно настроенная, со времени ранней молодости переполненная ощущениями, не растраченными даже на бессердечный флирт, идеалистка и романтичная мечтательница, она начала сознавать, что с каждым длинным вечером, никем не прерываемым, – миссис Кромлей была самой тактичной матерью на свете, – она совсем по-женски ощущала притягательность и очарование этого быстрого ума, подвижного лица, по внешности сурового и сухого, и соблазн неукротимой силы, бывшей отличительной чертой новой породы американских мужчин.

И прошло не много времени, а она начала преувеличивать все, что в нем было привлекательного, представляла его себе не тем хорошим представителем своего типа, каким он был, а восхваляемым сверх существом и единственным желанным человеком во всей вселенной. Ее чувство превосходства над этим «достаточно необразованным экземпляром с запада, ничего не знавшим, кроме работы», которого она могла многому научить, предохраняло ее некоторое время, держа в повиновении ее воображение и женскую натуру, но незаметно ей изменила и эта точка опоры; осталась лишь гордость, за которую она пыталась ухватиться.

Это было время, когда она «показала когти». Сначала, после своего открытия, она только возмущалась собой. Ей было 26 лет, и она не была такой беспомощной, чтобы страсти и чувства всецело владели ею. Но эта фаза была кратковременна. Увлечение нельзя ликвидировать ни из гордости, ни во имя рассудка, и разум коварно нашептывал ей: «Почему же нет?» Что стоила карьера художника, хотя и свободная и возбуждающая и дающая возможность составить круг добрых друзей, по сравнению с замужеством с честолюбивым человеком, внушившим такую безумную любовь? Разве она не решила, что рано или поздно именно так выйдет замуж?

За этим размышлением последовал логический, чисто женский вывод: если она любила его со всей полнотой чувства, одновременно первобытной и утонченной любовью, это было, конечно, потому, что и его сжигала подобная же страсть. Другими словами, он был ей предназначен. Может быть, ему сейчас слишком хорошо и удобно с ней, чтобы отдать себе отчет в своих чувствах, но пробуждение возможно, и задача, вдохновлявшая ее, раскрыть ему самого себя.

Она знала, что, хотя и не была красавицей, во всяком случае, не была шаблонной как по краскам, так и по стилю. Глаза ее были странного матово-оливкового цвета, настолько заметного, что, казалось, они бросали отсвет и на ее бледную кожу, оттенка слоновой кости, и на гладкую массу ее волос. У неё было гораздо более тонкое лицо, чем обычно у американок, а глаза, хотя и были такими загадочными, могли метать огонь, превосходивший огонь новейших батарей. И как-то поздно вечером, окончивши чтение чувствительной старинной драмы, когда на обеих ее щеках горел тусклый румянец,