Итальянские и русские любовники - Таормина Феникс

темно, светили фонари и вода в реке казалась абсолютно черной. Настолько черной, что мне стало страшно. Я сказала об этом Патрику.

– Смотри какая темная и страшная вода в реке. – обратила я его внимание.

Патрик был не в курсе кровавой истории Питера. Он не догадывался о всех этих жертвах революций, восстаний, войн. А для меня Питер это история моей страны, которую я пропускала через себя в художественных и документальных фильмах.

Да и вообще, я всегда обладала сверх чувствительностью. Могу считать эмоции незнакомого помещения. Эмоции не всегда позитивные. Эта моя эмпатическая особенность всегда доставляла мне неудобства. Но, и информировала меня довольно точно о потенциальных возможностях того или иного места.

– Ты бы смогла в эту воду прыгнуть? – задал странный вопрос Патрик.

– Нет. – отрезала я.

– А если бы в этой воде тонул ребенок или животное смогла бы? – не унимался Патрик. Глаза у него горели странным любопытством.

– Не знаю. – смутилась я. – Честно, не знаю смогла бы или нет. Вода очень страшная. – оправдывалась я.

– А ты бы смог прыгнуть в эту воду, чтобы спасти ребенка или животное? – спросила я.

– Да. – ответил Патрик.

Я посмотрела на него как на потенциального героя.

– Молодец. – вздохнула я. – А я бы, наверное, не смогла....

На самом деле никто не знает на что способен в экстренной ситуации. Пообещать можно все что угодно, а потом струсить. Или заранее можно объявить себя трусом, а поступить как герой. Но в те годы, я верила людям на слово. Если человек про себя что-то хорошее говорит, значит он такой и есть. Наивность. Которая мне потом дорого обходилась.

Еще Патрик смешно шутил на тему моей гиперопеки над ним, которую я проявляла не осознанно, на инстинктивном уровне. Я следила за его перемещениями по улицам и дорогам Москвы, как мамаша следит за несмышленым ребенком. Почему-то, я считала его слишком беззащитным и беспомощным перед нашими суровыми российскими реалиями. Мне казалось, что он обязательно не туда зайдет, ему что-нибудь упадет на голову или его собьет машина.

Когда я переходила дорогу, я всегда следила за тем, чтобы Патрик шел рядом со мной. Я не надеялась на остроту его английской реакции в случае чего.

Однажды, на улице Москвы мы увидели мальчика с собачкой. Он вел ее на поводке.

Патрик заулыбался и, указывая на песика сказал мне:

– Посмотри. Это я!

Я удивилась: – Почему это ты?

– Это я, потому что, ты ведешь себя со мной так же, как тот мальчик со своей собачкой. – улыбался Патрик. – Патрик, ко мне! Патрик, стоять! Патрик, сидеть! Патрик, голос! – шутил Патрик.

Я подумала, что немного переборщила с опекой. Но, что поделать, если способности Патрика за себя постоять не вызывали у меня доверия? Рядом с ним я не чувствовала себя в безопасности. И считала его человеком, не способным позаботиться ни о себе, ни обо мне. А нянчится с ним, если он вдруг попадет под машину мне не хотелось. Медик я или где?

Однажды в Питере, мы с Патриком переходили дорогу в неположенном месте. Это была дорога, ведущая к Зимнему дворцу через скоростную трассу. В тот день машин было не много и можно было ухитриться проскочить невредимыми между потоком.

Мы долго стояли на обочине в ожидании пробела в потоке машин. И вдруг Патрик ринулся первым. Я хотела было побежать за ним, но вовремя повернула голову, чтобы сдать назад. На огромной скорости на меня неслась машина. Если бы я бездумно побежала за Патриком, то она бы меня переехала.

Я осталась стоять на обочине, сверля глазами удаляющуюся спину Патрика. Он даже не обернулся. Он перебежал дорогу и пошел вдаль по Дворцовой площади. Ему было абсолютно все равно сбила меня машина или нет. И если нет, долго ли еще мне стоять на обочине? А может Патрик сделал это намеренно? Чтобы я опрометью кинулась за ним и попала под машину?

Я до сих пор не понимаю как можно перебежать дорогу одному и даже не обернуться, оказавшись в безопасности на противоположной стороне, не подождать свою спутницу? Ведь у Патрика в Питере не было никого, кроме меня. Да и в Москве тоже никого не было. Неужели он был настолько на меня зол, что готов был заманить меня под машину и сбежать? Я до сих пор не знаю ответ на эту выходку Патрика.

Но в ту минуту я поняла, что Патрик не такой душевный каким хочет казаться. У него есть какое-то двойное дно, о котором я ничего не знаю и которое мне приоткрылось в таком внезапном поступке.

Личное пространство.

Патрик был в шоке от того, что россияне не соблюдают личное пространство в один метр. На Западе все стараются соблюдать этот метр и ближе чем на метр ни к кому не приближаются. Если кто-то из моих сограждан пёр буром на Патрика, то Патрик отпрыгивал в сторону ровно на один метр. Видимо, их в Англии хорошо муштруют на тему личного пространства.

Позднее, когда я пожила в Европе, я сама стала отпрыгивать на один метр. Причина банальна. Воры-карманники не смогут обчистить ваши карманы или сорвать сумку, если расстояние между вами будет один метр. А вы что подумали?

Русский народ не имеет манер.

Патрик был в шоке от нашего метро. Вернее не от самого метро, а от поведения пассажиров.

– Таня, русский народ не имеет манер. – улыбаясь, констатировал Патрик.

– Почему ты так думаешь? Мы же ни с кем не общаемся здесь. – спросила я.

– Понимаешь, вы не соблюдаете личное пространство и пихаетесь в общественном транспорте.

– Что-то я не заметила, что тебя усиленно пихали в метро. – защищала мой народ я.

– Ты просто не обращаешь на это внимания.

– Но, разве у вас в метро всегда свободно? Разве у вас нет толпы людей в час пик? Вы что, соблюдаете личное пространство в один метр в час пик тоже?

– В лондонском метро в час пик очень сильная давка. Но, англичане в час пик никогда не толкаются, как русские. Мы понимаем, что если сегодня я кого-то нечаянно прижал, то завтра меня кто-то нечаянно прижмет и мы терпим неудобства молча. А вы не терпите. Вы пихаетесь.

При этом Патрик сопроводил свои слова пантомимой, иллюстрируя позы зажатых и зажимающих пассажиров.

– И еще у нас очень спокойные кондукторы в метро. У них очень тяжелая работа и им приходится пробираться через толпу пассажиров. Но они никогда не выражают недовольство и делают свою работу без раздражения.