Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

в параллель с кругом московских лингвистов (Вяч. Вс. Иванов, В. Топоров, А. Зализняк и др.) вышел к формулированию основ того, что назовут структурализмом или тартуско-московской семиотической школой.

Для понимания этой методологии и сфер ее практического применения лучше обратиться к аналитическим трудам, составившим за полвека целую библиотеку на русском и на всех мировых языках. Нам же достаточно сказать, что уже «Лекции по структуральной поэтике», вышедшие в Тарту (1964)[1767], были прочтены молодыми, и только ли молодыми, гуманитариями в стране как своего рода Новый Завет филологического вероучения. «Тем, кто этого не пережил, — говорит В. Баевский, — трудно это представить, подобно тому как нам всем сегодня трудно представить себе, как потрясло в свое время мыслящих людей „Философическое письмо“ Чаадаева или письмо Белинского Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля 1848 г.»[1768].

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что не только заскорузлое академическое начальство, но и А. Лосев, М. Бахтин, Л. Тимофеев, В. Турбин встретили структуралистские новации настороженно, а то и раздраженно; В. Шкловский в одном из разговоров будто бы даже заметил: «Лотмана я не люблю. <…> Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература»[1769]. Процесс освобождения мысли, однако же, пошел. В августе того же 1964 года на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику прошла первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам[1770], одновременно с регулярными «Трудами по русской и славянской филологии» стали выходить «Труды по знаковым системам» — словом, — как подчеркнул Л., — семиотика стала «скачком в научном мышлении, а не „игрой в бисер“ и „забавами взрослых шалунов“»[1771].

И вошла в интеллектуальную моду. Ее поддержал Р. Якобсон, отпраздновавший свое 70-летие вместе с участниками второй Летней школы (1966). Летом 1963 года Л. навестил А. Солженицын. В Тарту стало престижно учиться и вообще сюда зачастили паломники — от Н. Горбаневской[1772] до О. Седаковой.

«Как будто не у нас!» — думали мы, читая страницу за страницей, свободные от принудительных имен и магических формул, — вспоминала она позднее. — И правда: это было не совсем «у нас». Это была страна латиницы, «Европа». Печататься у Лотмана — это как у Герцена…[1773]

Так возникло, — по словам А. Пятигорского, — «тартуское сообщество» или, — как назвал его В. Топоров, — «семиотическое движение». И кабинетный, казалось бы, ученый, Л. к удивлению тех, кто его знал, оказался великолепным организатором: не оставляя работы над собственными текстами, собирал на своей кафедре и на своих Школах, как сейчас бы сказали, «команду мечты», воспитал несколько поколений молодых гуманитариев, вел десятки исследовательских и книгоиздательских проектов, неоднократно звал опального Ю. Оксмана на работу в Тарту, устраивал складчину, чтобы совместными усилиями обеспечить проживание здесь М. Бахтина[1774], и не его вина, что планы не осуществились.

Главное же — Л. в союзе с единомышленниками распространил структурно-семиотический метод на изучение всей культуры, а не только отдельных ее аспектов, что означало переход от филологии к культурной антропологии, где литература трактовалась как одна из частей культуры — важная, но не единственная и не изолированная от остальных. В его статьях, книгах, публичных лекциях, адресуемых теперь уже отнюдь не только специалистам, обнаружился мощный просветительский потенциал, так что благодаря подготовленным Л. пушкинской биографии (1981) и комментариям к «Евгению Онегину» (1980, 1983), благодаря «Сотворению Карамзина» (1987), а в особенности благодаря циклу телевизионных передач «Беседы о русской культуре» имя тартуского мыслителя стало известно всей стране.

В конце жизни к Л. пришло и официальное международное признание — лавры члена-корреспондента Британской академии (1977), члена Норвежской (1997), Шведской (1989), Эстонской (1990) Академий наук — но, правда, все-таки не Российской.

И тут уместно вспомнить короткое автобиографическое эссе 1989 года, где сказано: «Я никогда не был — ни психологически, ни реально — человеком необычной судьбы. Моя жизнь — средняя жизнь. Говорю об этом без кавычек и с глубоким убеждением»[1775]. Что же касается судьбы своего наследия, то об этом сказано в письме сестре Л. Лотман от 23 июля 1984 года:

Наше короткое бессмертие состоит в том, чтобы нас читали и через 25 лет (дольше в филологии — удел лишь единичных гениев) и помнили внуки. Думаю, что из моих работ приблизительно 1/3 этот срок проживет (а если мне удастся доделать то, что сейчас задумано, — работу по теории развития культуры, то право на четверть века будет упрочено)[1776].

Четверть века после кончины Л. уже прошла, а поток его книг и книг, ему посвященных, не убывает. Наверное, это и есть удел единичного гения.

Соч.: <Соч.: В 9 т.> СПб.: Искусство — СПб., 1997–2012; Собр. соч. Т. 1. Русская литература и культура Просвещения. М.: ОГИ, 1998; Письма: 1940–1993. М.: Языки славянской культуры, 2006; Непредсказуемые механизмы культуры. Таллин: TLU Press, 2010; Автопортреты Ю. М. Лотмана. Tallinn: Tallinna Ullikooli Kirjastus, 2016; О структурализме: Работы 1965–1970 годов. Таллинн: Изд-во ТЛУ, 2018.

Лит.: Лотмановский сборник. <Вып.> 1–4. М.: ИЦ-Гарант (вып. 1), ОГИ (вып. 2–4), 1994, 1997, 2004, 2014; Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М.: Гнозис, 1994; Егоров Б. Жизнь и творчество Ю. М. Лотмана. М.: Новое лит. обозрение, 1999; Сонкина Ф. Юрий Лотман в моей жизни: Воспоминания. Дневники. Письма. М.: Новое лит. обозрение, 2016; Киселева Л. Ю. М. Лотман и Тарту // Киселева Л. Эстонско-русское культурное пространство. М.: Викмо-М., 2018. С. 257–299; Плюханова М. Об эволюции Ю. М. Лотмана (К 100-летию со дня рождения) // Русская литература. 2022. № 1. С. 5–13; Acta Slavica Estonica. XIV. Труды по русской и славянской филологии. XI. К 100-летию Ю. М. Лотмана. Тарту: University of Tartu Press, 2022.

Луговской Владимир Александрович (1901–1957)

Л. был рожден побеждать. Он и выглядел в лучшие свои годы победителем. Его ученик С. Наровчатов вспоминает:

Гвардейский рост, в строю всегда стоял правофланговым. Грудь — крутым колесом, прямо для регалий и аксельбантов. Профиль как на древнеримской медали — эдакий Траян или Тит. Взгляд как у орла с какой-нибудь верхотуры. А брови, брови… Всем бровям брови.

Удивительно ли, — продолжает Наровчатов, — что «женщины всех рас, наций и племен, всех возрастов и характеров возносили доброхотные жертвы на алтарь этого ходячего божества»[1777]; и среди десятков (сотен? тысяч?) этих влюбленных женщин не кто-нибудь, а Е. С. Булгакова, Маргарита великого романа? И удивительно ли, что после дебюта в «Новом мире» (1925. № 10) Л. тотчас же становится одной из первостепенных надежд ЛЦК (Литературного центра конструктивистов), а через год-другой и всей советской поэзии? Первую книгу «Сполохи» в конце 1926-го он тиражом 700 экземпляров выпускает еще за собственный счет, но в том же году рождается его самое знаменитое