Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция - И.Д.

ПОЗДРАВЛЯЕМ БРАКОСОЧЕТАНИЕМ ЖЕЛАЕМ ЛЮБВИ СЧАСТЬЯ СОГЛАСИЯ – ВАЛЯ АРТУР МАША ИЛЮША ТОЛИК ЛИЗА АЛЛОЧКА И ДВА МАЛЕНЬКИХ АНТОНЧИКА.

Глава четвертая

Воспоминания

Смотрю на снимки, сделанные перед самым отъездом…

Чуть ли не весь Нальчик приходил к нам прощаться. Со всеми фотографировались на память.

А может, и в самом деле я жизнь там сильно опоэтизировала? Вот на фотографии соседка наша Дуся со своим мужем Миколкой. Ведь если задуматься, то среди каких таких особенных людей мы там жили?

Вот мы все с Дусей и Миколкой. Они жили слева от нас. Она всегда ходила растрепанная, в грязных халатах, примитивная деревенская баба. Миколка постоянно напивался и колотил Дусю, а она убегала от него к соседям. Справа от нас жила мамина подруга Лена с мужем Толиком и двумя детьми. С ними так же жили их родители. Ничего особенного в этих людях не было. Лена постоянно прибегала к нам и приносила всякие городские сплетни. Напротив нас, прямо рядом, бок о бок с районной библиотекой располагалось общежитие. Там, за его забором, постоянно собирались шмурдячники, напивались. Иногда, говорят, там даже собирались наркоманы. Так что не все так было идеально и в твоем родном городе Нальчике.

Почему же ты сохнешь по своей родине? Почему считаешь, что что-то невозместимое ты там оставила? Откуда исходит это ощущение невозместимой утраты?

Смотрю сейчас на фотографии и понимаю, что и Дуся, которая никогда не причесывалась, и Миколка, который всегда был пьян и избивал свою жену, и завистливая Лена, которая постоянно собирала сплетни, и ее муж Толик, который хоть и не пил, а просто был никакой, непонятно даже чем он занимался, и отец Толика, дядя Данил, который ходил с палкой, оставшись без ноги после войны… понимаю, что все эти люди, которых не ценила и, мне казалось, не любила я, когда жила дома, каким-то странным образом, оказывается, мне – родные.

Все они – родные, близкие, дорогие мне люди… и это уже навсегда! Сколько бы лет ни прошло, взяв в руки эти фотографии, у меня защемит сердце от любви и тепла, неважно, какими они были – неряшливыми, завистливыми, необразованными, алкоголиками… Я люблю их, как любим мы своих родителей или детей, просто такими, какие они есть, невзирая на все их достоинства или недостатки.

А они, оставшиеся по ту сторону бугра, все еще живущие в одной куче, до сих пор не понимают, что, несмотря на то что им кажется, что они друг для друга ничего не значат, несмотря на то что они часто скандалят и ругаются между собой, порой даже строят козни друг другу, да, да, несмотря на все это – самые близкие друг другу люди! Для того чтобы это понять, они должны уехать в эмиграцию, поселиться по соседству с чужими людьми, а потом взять в руки фотографии с жильцами своего родного города…

* * *

Вспоминается мне… как трудно об этом вспоминать до сих пор… последний день перед нашим отъездом. В доме был полный переполох. Все приходили прощаться, паковали последние багажи. Не верилось… совсем не верилось…

И вот наступил последний момент. Такси уже ждало нас у ворот. В доме еще оставалась уйма вещей, много мебели, которыми после нашего отъезда должна была распорядиться тетя Валя. С нами на вокзал должны были ехать все, кто любил нас, это успокаивало. Так что это еще не само прощанье.

Самое страшное, самое тяжелое, самое травмирующее впечатление: это последний взгляд через заднее стекло отъезжающей машины на родной дом, где прошло мое детство, где прошла вся моя жизнь, на людей, остававшихся около нашей калитки… Впервые в жизни – распахнутая калитка, когда не надо думать о том, чтобы ее закрыть.

Калитка осталась распахнутой настежь, но это уже не имело никакого значения… Неважно было, кто зайдет, кто выйдет, что унесет. Это уже была не наша калитка, это уже был не наш дом, это уже была не наша жизнь… Существо мое не принимало этого отрешения от всего того, что мы покидали… Физически мы удалялись от дома и распахнутой калитки, а моя душа осталась там.

* * *

На вокзале собралось столько народу, что можно было подумать, что сам Брежнев приехал к нам и весь город пришел его встречать. Была суматоха. Ничего не укладывалось в голове. Вид поезда, предвкушение дороги, каких-то неизведанных приключений, – все это придавало бодрости духа: жизнь не закончилась. Что-то еще ждет впереди.

В поезде с нами ехали до Бреста самые близкие родственники. Так что опять еще что-то оставалось. Хотя уже считанные люди. И уже только в Бресте, на границе, оторвались от нас последние, самые близкие, родные и мы остались одни: я, мама, папа, Танька, дедушка и бабушка. В целом мире…

В Бресте мы остановились у одной русской женщины, всего на два дня. Простая деревенская хата, тюлевые занавески. Жизнерадостная хозяйка, в доску свойская, по утрам затягивала для нас, отъезжающих, своим сильным и звонким голосом:

Ты Росси-ия мо-оя-я, золоты-ы-ые кра-а-я….Ты Росси-ия ро-о-дная, приве-етная,За твою красоту, за твою широту,Я люблю тебя – Родина светлая!!!..

А я, глядя на нее и слушая, уже понимала, что если я не вернусь назад в эту страну, то значит мне конец. Только как именно я это сделаю, я не знала.

* * *

На таможне молодые люди в форме взяли мои тетрадки, мои рукописи, хотите смейтесь, а это труды моей маленькой жизни.

– Это что такое? – спросил таможенник.

– Это мое! – смело и робко сказала я, не давая слова другим, слишком это было для меня важно. – Это – мои рукописи! Я хочу быть писателем!

– Разве вам не было сказано – никаких рукописей, записей на пленку или видеоленту! – обратился таможенник ко взрослым.

– В порядке исключения, сделайте для меня доброе дело! Разрешите мне забрать с собой свои труды! Я же трудилась, это для меня очень важные тетради! – умоляюще говорила я.

– Вот сейчас она наконец поймет, что такое «Родина светлая», – тихо сказал папа на горско-еврейском языке, чтобы таможенники его не поняли. Нашла кого умолять, таможенников!

Однако таможенники озадаченно начали рассматривать мои тетради. Все стояли и ждали. Они смотрели и читали все очень тщательно, а может быть, мне так казалось.

– Это действительно все она писала? – спросил один из таможенников маму.

– Она, миленький! Она очень любит русскую культуру! Она хочет стать писателем! Не обижайте ее! – взмолилась мама.

– А сколько же ей лет? – с некоторым удивлением в голосе спросил другой таможенник.

– Пятнадцать. Скоро будет шестнадцать, – ответила мама.

Я стояла с бьющимся сердцем, смотрела, как мои строки впервые в жизни кто-то читает, оценивает. Я видела, или мне так показалось, что таможенники с некоторым восхищением показывали друг другу мои тетради, с интересом и удивлением читали, листали, изучали. Они делали это так долго, что мы все устали стоять в таком напряжении.

Наконец один из них сказал. Он был самый главный.

– Пропускаем! Молодец, девка! Если ты в пятнадцать лет такое написала, похоже, у тебя есть большой шанс.

Что это было? Слова простого таможенника. Он что, творческий человек? Или литературовед? А как важно было мне услышать и увидеть такое одобрение. Сколько вдохновения, ощущения собственной важности, силы мне это потом дало! Видишь, папочка, все-таки есть люди в моей любимой России?! Даже таможенники оказались прекрасными людьми!

– Это тебе просто повезло! – говорили в один голос папа и мама.

А я не верю, что мне просто повезло. Просто таможенники не смогли устоять перед моим талантом. Это, кстати, о них самих тоже очень многое говорит!

* * *

Поезд в Вену… скорость движения… неужели мы скоро приедем в Вену?! Мы эмигрировали из Советского Союза… Что с нами будет? Кто я теперь?

Вы когда-нибудь выходили из дома, из своей старой налаженной жизни в открытое непредсказуемое пространство, до отказа обвесив себя чемоданами, набитыми всем, что только можно в них уместить?

Вы когда-нибудь уходили из дома навсегда, понимая, что назад возврата нет, при этом не имея в записной книжке нового адреса? Это очень особенное, специфическое чувство, когда поезд Брест – Вена мчит тебя на всех парах от советской границы, а ни-ка-ко-го нового адреса – ни в уме, ни в записной книжке ни у кого нет.

Ты мчишься в открытое пространство… под тобой более нет фундамента твоей страны, ты уже не знаешь, кто ты – русский ли, американец или еврей, тебя более не защищают надежные стены твоего дома, а над твоей сконфуженной головой вместо уютной крыши теперь ветер.

Может быть, это и есть, то, что называется таким оригинальным словом: «космополит»?

* * *

Действительно ли переезд в Америку был причиной моей заторможенности и пришибленности? Была ли травма от эмиграции столь серьезна на самом деле? Или это для меня даже если муха пролетит, то это уже травма?

Если уж рассказывать, то надо рассказывать всю правду, а не часть ее. К психологическим травмам у меня, похоже, была предрасположенность. Еще в Союзе, в свои неполные пятнадцать, я уже успела, даже живя в родной стране, посетить психиатра. Так что не в одной эмиграции, как видно, все дело, а и во мне самой.