Опыт моей жизни. Книга 1. Эмиграция - И.Д.

Никто, конечно, папе не верил. Другие соседи, из квартиры 5N, – тетя Циля и двое ее сыновей с женами – все как один, кроме тети Цили, компьютер-программисты.

– Закончишь шестимесячные курсы – и сразу на тридцать тысяч в год можно устроиться! – советовали они мне. – Ты школу хоть успела закончить?

Школу окончить я не успела, но мама с папой позаботились о том, чтобы я сдала все экзамены досрочно и получила аттестат зрелости. Оставалось каких-то два месяца с хвостиком. Впереди были контрольные по всем предметам в конце четверти, а потом выпускные экзамены. Все это, а также долгожданный выпускной вечер и торжественный «последний звонок» я уже не увидела. В конце мая, когда мои одноклассники вовсю готовились к выпускным экзаменам в школе и уже рассылали документы, чтобы поступать в вузы, я вместе со всей своей семьей навсегда покинула страну.

Папа смеется, что я каждый раз плачу, вспоминая об этом, как маленькая.

– Для тебя, что важней: твоя дальнейшая жизнь или выпускной вечер? – не понимает он.

Десятилетний процесс школьной жизни был грубо разрушен буквально за три минуты до того, как я должна была торжественно поставить точку, определяющую завершение эпохи, от которой должна была начаться новая веха. Кульминации не было. Все было смазано и смято. Вы когда-нибудь двигались к чему-то долго-долго? Попробуйте оборвать процесс за три минуты до финиша, как если бы его и вовсе не было. Увидите, что это за чувство. Похоже, десять лет советской школы теперь мне и вовсе не пригодятся: здесь никому не нужны ни русский язык, ни литература, ни уж тем более история СССР и ВЛКСМ. А чтобы пойти на шестимесячные курсы программистов, можно было так и не стараться десять лет в школе.

– Спасибо, программирование не для меня, – отвечала я.

– Не-е-е… – смеясь говорила мама. – Это у нас Лев Толстой. Она хочет быть писа-а-телем.

– Ке-е-е-ем?! – переспрашивали они, все, как по команде перекашивая лица.

– Писателем, – спокойно и гордо поясняла я. – Что тут такого сверхъестественного, чтобы так корчиться?

– Пи-са-те-лем?!! Это тебе что здесь, Советский Союз? Ты эти просоветские штучки, девочка, оставь! – и, теряя ко мне интерес, они уходили.

– Она еще ребенок! – оправдывалась за меня мама, как будто в моем желании стать писателем было что-то постыдное.

Странное дело, когда в Союзе я говорила, что хочу поступать в МГУ на факультет журналистики, а потом писать художественную прозу, ни у кого, даже у самых простых людей, это не вызывало отрицательных эмоций. Все – от нашей школьной технички тети Поли до алкаша-соседа Миколки – относились к такому выбору с почтением. Как о чем-то достойном и важном говорили: «О-о! Писателем!» Здесь же все как один переполнялись неприязнью и презрением, как только слышали слово «писатель».

За углом, в маленькой парикмахерской, работали тоже «русские», муж и жена. Она маникюрша, а он парикмахер, Мила и Сеня. Всякий день и по сегодня, если вы выйдете на угол Авеню Эн и Кони-Айленд, за стеклом парикмахерской вы увидите, как Мила сидит у своей стойки и пилит ногти очередному клиенту, а ее муж Сеня стрижет кого-то. Мила тоже отнеслась к нашей семье дружелюбно, даже подарила нам набор старых вилок и ножей.

– Когда мы сюда приехали, нам эти вилки подарила синагога, – рассказывала она, – сейчас мы уже встали на ноги, и я дарю их вам.

Все нам что-нибудь дарили. Кто кастрюлю, кто простыни, кто ночник. Вещи были старые, но пригодные, и все говорили при этом одно и то же:

– Все понимают, это эмиграция. Здесь все через это проходят. Ничего в этом зазорного нет. Пройдет время – и вы встанете на ноги.

Когда же Мила узнала, что я собираюсь стать писателем, лицо ее стало таким насмешливо-презрительным, что мне захотелось ударить ее. И эта туда же! Сама от восхода до заката ногти пилит – высшая степень интеллектуального труда! И она надо мной смеется!

– Опустись на землю, девочка! – сказала она мне. – Каким писателем?! Здесь Америка! Это тебе не Советский Союз. Ты бы себе что-нибудь попрактичнее придумала. Вот как я, например: закончишь двухмесячные курсы, устроишься в какой-нибудь престижный салон маникюрщицей или, если хочешь, можешь дамским мастером. Ты молодая, тебя всюду возьмут. Ты даже в Манхэттене можешь устроиться.

Позже я уже не спешила что-либо говорить о себе людям, все больше уклонялась от ответа на вопрос, кем я хочу стать, или мычала что-то вроде того, будто я еще не решила.

Мне неприятны были насмешливые взгляды окружающих и то отчуждение, которое вызывала здесь моя будущая профессия; я научилась ее скрывать. Но моя позиция была непоколебимой. Даже если бы они все пригрозили расстрелять меня, я все равно не стала бы ни программировать, ни пилить ногти, ни делать что-либо другое на свете, кроме как писать. Единственный компромисс – это институт кинематографии. Я могла бы стать кинорежиссером, при этом все же не прекращая писать. Писателя во мне можно убить, только если убить меня.

Из русских соседей были еще Слободкины: муж, жена и двое взрослых детей, все как один – программисты. Дядя Денис с женой, очень пожилая пара – пенсионеры. Он, родом из Осетии (это у нас, на Кавказе), приехал в Америку после Великой Отечественной войны. Попав в плен к фашистам, каким-то чудом дядя Денис освободился, а потом решил не возвращаться на родину: боялся, что расстреляют как врага народа. Долго скитался по миру, женился в Турции на турчанке.

Дядя Денис с особой жадностью набросился на деда с бабой, так как все эти годы искал своего ровесника и земляка, друга, с кем он мог бы общаться по-русски.

Меня поразило, что, прожив более 30-ти лет в Америке, этот человек все еще оставался стопроцентно русским. Американцы не были для него своими. Свои старики – вот это было событие! В первый же день дядя Денис принес бутылку и они с дедом как следует выпили на радостях.

– Я даже не мечтал, что здесь, в далекой Америке, мне будет с кем поговорить, – радовался дедушка. – Я перед сыном не хочу говорить… дом наш продали за бесценок. Я всю свою жизнь, вот этими руками… чтобы было, что детям оставить. Это был мой дом, моя гордость! Его начал строить еще мой отец. Но мне он оставил хибару. Он всю жизнь проработал, чтобы оставить мне эту землю и эту хибару. Сколько сил было потрачено, прежде чем эту хибару я превратил в настоящий, шикарный дом! Я расширил постройку, достроил второй этаж, провел газ, воду, посадил сад. Денис, брат, я столько преобразований там сделал, и не перечислить. Так, незаметно – тут новый забор, там виноградник, тут побелили, тут забетонировали… понимаешь? А оказалось, все, на что я положил жизнь, моим детям вовсе и не нужно. Бросили, как грошовый финик, – и все. На простыни обменяли![6] Даже денег в руках не осталось. Получается, я зря свою жизнь протрудился, ведь главное, что я сделал за жизнь, – это наш дом, наш дворец. Именно тогда, когда я довел его до самой высокой ступени совершенства, они бросили его и уехали. Значит, все, что я сделал, никому не нужно?

– Ты не только дом построиль, – вмешалась бабушка, она плохо говорила по-русски, – ты даль свой сын возможность учыться в Москва, закончыть аспирантур, защытить докторск. Ти работаль, чтоби ми все могли харашо жить, а твой сын учыться. В тяжелий времь, после война, ти даль ему возможность учыться. Так что мальчи, а то если он сичас придет, услышит. Ты же знаишь, он будет нервничать.

– Да-а, брат… – говорил дядя Денис, – а я тридцать лет мечтал о земляке! И вот дождался. У нас в доме много из Союза, но все не то. Молодежь, что она понимает?! А ты – земляк! Ты, как я, войну видел. Мужчине нужен друг! А без друга мужчина не человек, а овощ. Я хотел бы, умирая, знать, что хоть один друг придет меня хоронить. Ты понимаешь? Друг с сердцем. Не холодный американец. Ты понимаешь?

Дядя Денис говорил все это так, что казалось, тоска просто сочилась из его щек, из его глаз, из его ушей… у меня мурашки по коже пошли. Неужели возможно такое: тридцать (!) лет прожить вдали от родины и так сохнуть по своим, по всему родному?! Его все интересовало: а стоит ли в Нальчике все еще памятник Беталлу Калмыкову? А так же ли чиста вода в водопадах Чегема? А давно ли мы видели Эльбрусские горы? Все так же ли они хороши? Глядя на то, с каким трепетом, с каким чувством дядя Денис задавал нам все эти вопросы, я поняла: ностальгия – это не то, что пройдет через год-другой, как поговаривали, она может остаться с тобой даже на тридцать лет! Открытие это, конечно, совсем не обрадовало меня.

Все другие жильцы нашего дома были американцы. Все как на подбор старички и старушки, и все как на подбор в инвалидных колясках. За каждым присматривал компаньон или компаньонка. Оказывается, государство здесь оплачивает старикам компаньонов, когда они больны и не могут ухаживать за собой. Что ж, это действительно гуманно.

Был только один молодой американец – Крэг. Несмотря на молодость, он был совершенно лысый, зимой и летом ходил в плаще, нигде не работал, а жил на пособие для инвалидов и занимался тем, что приводил к себе бездомных кошечек и собак, жалел их, кормил, купал, даже оставлял их жить у себя месяцами. Крэг считал, что люди очень жестоки к уличным животным, в самом равнодушии – уже жестокость, и что животные лучше людей.