Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

В собственные руки оно и было передано.

— Только помни, пожалуйста, Ева, — сказала Рина, — я всего лишь исполняю свой долг.

— Постараюсь не забыть, — сказала Ева. Письмо было у нее, но она продолжала держать его на вытянутой руке, словно вдруг состарилась и стала дальнозоркой.

— Она не пишет, когда тебе следует прочесть его, — сказала Рина. — Может, подожди, вот окрепнешь немного.

— Может, я никогда не окрепну, — возразила Ева, — особенно если ждать. — Она снова села с конвертом в руке — пока что он касался лишь ее пальцев.

Рина протянула руку к сестре.

— Дай, я сохраню его. С ним ничего не случится. Я немного поторопилась.

— Нет, — сказала Ева. Она в упор смотрела на Рину, вчитываясь в выражение ее лица. — Ты прекрасно рассчитала, когда его принести, чтобы удовлетворить свое желание — прикончить меня. Так, по крайней мере, не ври, будь любезна.

— Наверное, она просто хотела попрощаться с тобой, — сказала Рина.

— Прошу тебя, уйди, — сказала Ева.

Рина молча вышла и спустилась вниз по лестнице.

Ева посидела какое-то время, прикидывая в уме, нельзя ли как-то избежать надвигающегося испытания. Можно поднести конверт к лампе и поджечь, а потом выкинуть в окошко — на железную крышу пристройки, пусть догорает там. Можно, как сказала Рина, подождать, пока она окрепнет. Можно пойти к отцу, отдать письмо ему — пусть решает. Нет! На конверте стояло ее имя. За все то, что она отняла у матери, уж этим-то она могла заплатить — простым вниманием. Она положила конверт на край постели, затем встала, подошла к колыбельке и склонилась над ней: мальчик лежал погруженный в глубокий сон — лицом к стене, сжатые в кулачки руки подняты к плечам, губы распущены, ротик приоткрыт, — словно его подхватило ветром и он летел — или его несло — прочь отсюда, к какой-то неведомой цели. Вылитый отец! Она знала, что тронуть его сейчас рискованно — проснется и будет орать до глубокой ночи — и все же, подсунув руки под его набирающее вес тельце, она подняла его — не прижала к себе, чтоб пригреть, а просто подняла, а затем быстро шагнула к кровати и положила на середину поверх покрывала — завернутого в легкое пикейное одеяльце. Постояла, подождала — спит. Он спокойно воспринял перемещение, нисколько не обиделся на то, что его сон пытались прервать. Ее сын, настойчиво пробирающийся сквозь младенчество. Она взяла конверт, вынула сложенный вдвое листок и развернула. Затем просунула свободную руку в одеяльце, стянула с ножки Роба вязаный башмачок, взялась за нее и не выпустила, пока не кончила читать.

Ева, я полагаю, что тебя все-таки спасли и ты осталась жить. В этом случае (если мне удастся в недалеком будущем осуществить свое намерение умереть) я никогда не узнаю твоей дальнейшей судьбы. Неизвестно, где буду я и куда угодишь ты. Или — если ты выкарабкаешься и поживешь еще, может, твоя душа найдет где-нибудь приют. Вот только возможно ли это? Сыщется ли место, где такую примут? Не мне судить об этом — даже теперь. Обо мне же тебе всякий скажет, что я ушла из жизни в припадке безумия или вообще была сумасшедшей. Но мой разум никогда не был так ясен, а поступки столь разумны. Итак, мое последнее желание — сказать тебе о том, что открывается мне сейчас, на пороге смерти. Никому другому знать этого не нужно, да вряд ли и интересно; к тому же, может, я — как уже сказано — просто зря теряю время: может, тебя уже нет в живых, может, ты уже поджидаешь меня, призываешь к себе. Может, мы еще встретимся, и я выскажу тебе все там.

Здесь же я знаю одно — я не хочу жить на свете, где есть место нравственным уродам, подобным тебе. Где на протяжении одной только моей жизни произросли два таких урода. Ты не знаешь истории своего деда — моего отца, Тада Уотсона (если останешься в живых и тебе будет интересно, спроси своего бедного отца). В двух словах: он убил мою мать, затем себя, а теперь вот, в паре с тобой, добивает меня. Потому что оба вы спокойно ломали чужие жизни, единственно ради удовлетворения желаний плоти. Пищу же для плоти, мимоходом поглощаемую, находят (или ищут) лишь в другой плоти: моей матери, Форреста Мейфилда. Люди, которые в этой гнусной забаве охотно предоставляют себя в партнеры, получают по заслугам. Сострадания у меня они не вызывают. Это моя мать и твой жалкий обманутый супруг. Сожалею я лишь о том, что своим поступком причиняю горе твоему отцу, только об этом. Из всех, кого я знала, он самый сильный, самый благородный — я не знаю равных ему ни среди живых людей, ни среди литературных героев. Он знает, как я ему благодарна. Все эти годы не было дня, чтобы я не поблагодарила его вечером за все хорошее, что видела от него за день. Он найдет в себе силы перенести этот удар. Поймет, кому он предназначается, поймет, что он направлен не против него. Он может с гордостью вспоминать, что, когда после рождения детей, которых так жаждало его нежное сердце, он спросил меня — как бы я хотела устроить нашу жизнь в дальнейшем, я сказала: «Если можно, давай жить как брат с сестрой», и, хоть он не ответил мне на это словами ни тогда, ни потом, он ответил делом — трогательно перестал замечать во мне женщину. Если бы у меня нашлось для тебя хоть одно доброе пожелание, я пожелала бы, чтобы тебе было дано это оценить. Пятнадцать лет мы прожили в безгрешной любви и теперь в награду должны лицезреть твою жизнь. Любоваться, как у всех на глазах твоя распаленная плоть выслеживает и настигает жертву, не считаясь с тем, что позарилась ты на душу чистую. Нет, это выше моих сил. Я не хочу. Видеть тебя не хочу, несмотря на все твои просьбы. Моему отцу хватило благородства уйти, прежде чем я смогла поднять голову и узнать его в лицо. У тебя не хватило — по крайней мере, так обстояло дело два дня назад — ты по-прежнему стоишь под дверью нашей жизни и домогаешься, чтобы тебя впустили. Итак, Ева, я ухожу прежде тебя, с чувством, близким к гордости, с ощущением (впервые за долгое время, может быть, за всю жизнь), близким — судя по рассказам других — к настоящей радости.

Никому не показывай письма.

Твоя мать, которая у всех бывает только одна.

Ева поняла, что ей нанесено несмываемое оскорбление. И вопрос вовсе не в том, в здравом ли уме была мать или рассудок ее помутился? Имела ли она право так больно ранить? — ответить на это можно погодя, успокоившись, а сейчас мысли ее были заняты характером нанесенных ран, их глубиной, причиненным ущербом, направлением удара, возможностью надежды на исцеление. Сильнее всего была боль в центре груди, там, где проходит грудная кость, сквозь которую прорывалось — как ей казалось — учащенное дыхание. Она выдернула из-под одеяльца руку, сжимавшую теплую ножку Роба, — ей не пришло в голову выпустить письмо, — и принялась яростно растирать себе грудь.

Она растерла ее почти до крови, и вдруг до нее донесся голос Сильви:

— Ты что, унять его не можешь? — Сильви высилась в проеме двери.

Ева подняла глаза и тут только услышала неистовый плач Роба и повернулась к нему.

Лицо у него было красное и потное. Очевидно, он орал уже давно, отчаянно дрыгая запутавшейся в одеяле ножкой.

— В чем дело? — спросила Ева, обращаясь и к Сильви, и к Робу.

— Мы снизу услышали крик. Просто ужас какой-то.

Свободной правой рукой Ева снова взялась за брыкающуюся ножку, но он вырвал ее и зашелся еще сильнее.

— Ты его на руки возьми, — сказала Сильви. — Он, наверное, голодный.

— Не может быть, — ответила Ева. — Я кормила его в шесть часов.

— А сейчас восемь, — сказала Сильви. — Так и уморить можно.

Ева сложила письмо, положила его рядом, откинула одеяльце, взяла Роба на руки и поднесла к груди. Но он не унимался. Сильви все стояла в дверях, Ева сказала:

— Чайной ложки не наберется — чем кормить, не знаю.

— У меня наберется, — сказала Сильви и вошла в полосу света.

Ева смотрела на нее во все глаза, словно в ней воплотились все загадки сегодняшнего дня, требуя ответа.

Сильви сказала:

— Есть у меня, — и, поднеся руку к полным грудям, притронулась к левой. На коричневом ситцевом платье вокруг четко обозначенного соска виднелся ободок подсохшего пятна.

Роб замолчал, только коротко всхлипывал, сунув пальчик в мягкое углубление на Евиной шее.

— Что все это значит? — спросила Ева.

Сильви указала на Роба:

— Хочешь, помогу выкормить его, если у тебя не хватает молока.

— Каким образом?

— Я в позапрошлое воскресенье родила.

— Ты? Кого же?

Все страхи Евы, казалось, затвердели, превратились в бесконечный шест, который чьи-то руки поочередно проталкивали через ее грудную клетку. Сейчас вот рука Сильви.

— Мальчика. Родился до срока. Бездыханный.