Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Хэт сделала усилие и проснулась, поймав себя на том, что действительно шарит руками по собственной постели в поисках младшего брата. Она прислушалась — только старый Джеймсов дом потрескивал и покряхтывал в темноте, да в открытое окно доносился плачущий голос козодоя: на что он жалуется? Она встала, надела туфли и, как в тот раз, без халата, пошла к комнате Евы и Форреста (сыновья спали крепким сном на чердаке). К ее удивлению, дверь оказалась открытой — Форрест с детства всегда спал с плотно притворенной дверью — даже в жаркие августовские ночи закрывался от сквозняков. Наверное, берег свои тайны. Как и во сне, ее обступала темнота, она остановилась на пороге, всматриваясь, лежит ли он в кровати. Но глаза ее никого не обнаружили — тьма была непроглядная. Тогда она окликнула его, не понижая голоса, как будто это было днем, а не глубокой ночью. Никто не отозвался. Она подошла к кровати, протянула руку и нащупала холодную железную сетку. Ни одеяла, ни человека, ни матраца — ничего.

Она распрямилась и передернула плечами, охваченная страхом, подобного которому не испытывала вот уже двадцать лет, — страхом из сна.

Чтобы разогнать его, она глотнула побольше воздуха, и тут впервые до нее дошел удушливый запах гари. Он проникал в комнату через приоткрытое окно. Хэт стояла у кровати на тряпичном коврике, связанном Евой, и думала: «Я никогда ничего не сделала, чтобы помочь ему. Никогда! Да он и не просил почти. Но, что бы он ни задумал, что бы сейчас ни предпринял — пусть это будет наказанием мне, справедливым и заслуженным». Затем она подошла к приоткрытому окну, выглянула наружу и увидела при свете костра Форреста, все еще в парадном костюме, который заталкивал шестом в огонь остатки перины. Лицо Хэт ожег запах тлеющих перьев и страх, ей стало жутко, когда она представила себе выражение лица брата, стоящего внизу, сумрачного и покинутого.

Но, сдвинувшись наконец с места, она не побежала во двор, а вернулась в свою комнату, в свою постель. Если он задумал спалить дом вместе с ней и спящими сыновьями Джеймса, она не станет мешать ему.

Ничего подобного, разумеется, не произошло. Когда на рассвете она спустилась вниз (немного поспав тревожным, но без сновидений сном), он ждал ее в кухне, умытый, голодный, хотя и не слишком разговорчивый; и до конца своих дней Хэт никогда ни словом не обмолвилась о том случае, не заикнулась об исчезнувшей перине, восприняв ту ночь как приговор, вынесенный и приведенный в исполнение.

4

Вечером на второй день после приезда домой, когда все поужинали, Ева, отказавшись от Рининой помощи, позвала наверх Сильви и показала ей, как переставить мебель в комнате, чтобы там уместилась колыбелька и ее сундучок (вернее, сундучок Хэт, принадлежавший когда-то Джеймсу Шортеру). Это была задняя комнатка, в которой прошло их с Риной детство. Рина предложила и теперь поселиться вместе, и в первую ночь они устроились там все втроем, но в результате никто не спал — Роб от усталости, Рина от растущей отчужденности, Ева от облегчения. Поэтому утром Ева сказала, что переберется в нижнюю гостиную, поставив там временно кровать (гостиной пользовались обычно только на рождество). Но Рина решительно воспротивилась. А когда Ева стала добиваться — почему? повернулась и сказала:

— Ладно. Позови Сильви, пусть она проветрит ее для тебя. Только имей в виду, мама после смерти пролежала там два дня, пока оттаивали землю и копали могилу. Ну, зови Сильви.

Ева прикусила язык, пошла наверх и занялась ребенком. Через полчаса пришла Рина и сказала:

— Вы с Робом останетесь здесь. Я временно перейду к Кеннерли.

Ева поблагодарила ее.

Сделав все, что от нее требовалось, Сильви собралась уходить, и Ева спросила ее:

— Неужели вы вдвоем не смогли остановить ее, Сильви?

Сильви потупилась:

— Нет, барышня!

— Вы не поняли, что она задумала? — спросила Ева.

— Я поняла, барышня. Поняла еще за два дня до этого, как только принесла ей ваше письмо.

— Письмо было от Форреста — от мистера Мейфилда, Сильви.

— Да, барышня! И я поняла.

— Каким образом?

— Я ж ее всю жизнь знала. Как же мне было не понять.

— И ты никому не сказала?

Сильви посмотрела ей прямо в глаза.

— Нет, барышня.

— Но почему же? Объясни, Сильви.

— Она была в своем праве, Ева. Ты-то могла б это понять. Ты со своим правом взяла да и уехала; а она тебя отблагодарила.

— Откуда ты все это знаешь? Она тебе что-нибудь говорила?

Сильви помолчала:

— Нет, барышня. Но я умела за ней замечать. Я поняла.

Ева села на свою постель. Роб посапывал рядом.

— Я тебя не поблагодарила, — проговорила Сильви.

— За что? — спросила Ева в недоумении.

— За золотую монету, которую ты мне прислала.

Ева кивнула.

— Береги ее. Другой уж не будет.

— Я ее истратила — на зубы, — сказала Сильви. Растянув толстые лиловатые губы, она обнажила зубы, даже в сумерках сверкнув золотом. Один клык литого золота. Не закрывая рта, она сделала шаг к Еве, чтобы дать ей возможность рассмотреть получше, но широко растянутые губы ее не улыбались.

В дверях появилась Рина.

— Все в порядке?

— Все, — ответила Ева, указывая на Сильви.

— Тогда, Сильви, ступай и вымой ноги папе, — сказала Рина.

— Слушаю, барышня! — Сильви ушла.

Рина подошла к колыбельке и, не нагибаясь, посмотрела на спящего Роба.

— Вылитый отец, — сказала она.

— Вылитый, — подтвердила Ева, продолжая сидеть. — Пожалуйста, только не разбуди его, Рина. А то потом не укачаешь.

Рина повернулась к ней и, не понижая голоса, сказала:

— А почему бы и нет? У него ведь не так много времени на знакомство с одной половиной своей родни. Что ж, он так все его и проспит?

— Не проспит, — сказала Ева. — Времени у него достаточно. — Она откинулась и легла поперек кровати.

Рина подошла к столу и зажгла лампу — с детства знакомую керосиновую лампу, стекло которой обе они еще девочками чистили бесчисленное количество раз и ни разу не разбили. Она открутила фитиль, проверила, не дымит ли, и, повернувшись к Еве, вытащила из кармана черного домашнего платья конверт.

Ева попробовала заглянуть Рине в глаза, разгадать их выражение; в голове мелькнуло: «Она переросла меня. Ей пришлось хуже, чем мне. Теперь отец по праву достался ей». Однако разглядеть она ничего не смогла — лампа освещала лишь крепкие Ринины запястья, ее протянутую руку.

— Клянусь, я его не читала. Оно не было запечатано, но я хранила его для тебя. — Руку она протягивала, однако сама не двигалась с места. Это Ева должна сделать движение навстречу, должна принять.

Ева встала. Даже заслоняя спиной свет лампы, она могла различить на конверте крупный мужской почерк матери.

Рина держала его так, словно не хотела отдавать. Ева прочитала: «Рина, если цель моя будет достигнута, отдай это письмо Еве — в собственные руки».

В собственные руки оно и было передано.

— Только помни, пожалуйста, Ева, — сказала Рина, — я всего лишь исполняю свой долг.

— Постараюсь не забыть, — сказала Ева. Письмо было у нее, но она продолжала держать его на вытянутой руке, словно вдруг состарилась и стала дальнозоркой.

— Она не пишет, когда тебе следует прочесть его, — сказала Рина. — Может, подожди, вот окрепнешь немного.

— Может, я никогда не окрепну, — возразила Ева, — особенно если ждать. — Она снова села с конвертом в руке — пока что он касался лишь ее пальцев.

Рина протянула руку к сестре.

— Дай, я сохраню его. С ним ничего не случится. Я немного поторопилась.

— Нет, — сказала Ева. Она в упор смотрела на Рину, вчитываясь в выражение ее лица. — Ты прекрасно рассчитала, когда его принести, чтобы удовлетворить свое желание — прикончить меня. Так, по крайней мере, не ври, будь любезна.

— Наверное, она просто хотела попрощаться с тобой, — сказала Рина.

— Прошу тебя, уйди, — сказала Ева.

Рина молча вышла и спустилась вниз по лестнице.

Ева посидела какое-то время, прикидывая в уме, нельзя ли как-то избежать надвигающегося испытания. Можно поднести конверт к лампе и поджечь, а потом выкинуть в окошко — на железную крышу пристройки, пусть догорает там. Можно, как сказала Рина, подождать, пока она окрепнет. Можно пойти к отцу, отдать письмо ему — пусть решает. Нет! На конверте стояло ее имя. За все то, что она отняла у матери, уж этим-то она могла заплатить — простым вниманием. Она положила конверт на край постели, затем встала, подошла к колыбельке и склонилась над ней: мальчик лежал погруженный в глубокий сон — лицом к стене, сжатые в кулачки руки подняты к плечам, губы распущены, ротик приоткрыт, — словно его подхватило ветром и он летел — или его несло — прочь отсюда, к какой-то неведомой цели. Вылитый отец! Она знала, что тронуть его сейчас рискованно — проснется и будет орать до глубокой ночи — и все же, подсунув руки под его набирающее вес тельце, она подняла его — не прижала к себе, чтоб пригреть, а просто подняла, а затем быстро шагнула к кровати и положила на середину поверх покрывала — завернутого в легкое пикейное одеяльце. Постояла, подождала — спит. Он спокойно воспринял перемещение, нисколько не обиделся на то, что его сон пытались прервать. Ее сын, настойчиво пробирающийся сквозь младенчество. Она взяла конверт, вынула сложенный вдвое листок и развернула. Затем просунула свободную руку в одеяльце, стянула с ножки Роба вязаный башмачок, взялась за нее и не выпустила, пока не кончила читать.